— Похоже на то, — прошептал Посибеев.

— Теперь будешь заниматься этим постоянно, — твердо сказал Пыёлдин, в полной уверенности, что такое поручение должно осчастливить Посибеева.

— А может…

— У тебя хорошо получается. Можно подумать, что ты всю жизнь только этим и занимался — сбрасывал покойников в ямы.

— Я не смогу…

— Ты еще сам не представляешь, на что способен! И дорогу знаешь, и опыт приобрел. Вон как быстро сообразил развернуть негодника головой вперед… Чтобы не запачкаться, не замараться, да?

— Наверно…

— Так вот, больше чтобы этого не было. По обычаю положено покойников выносить из дома ногами вперед. Понял? Спрашиваю — понял?

— Понял, — кивнул Посибеев.

— Вон ты какой чувствительный… Это мне нравится, я тоже был чувствительный… Давно, правда… Значит, так, выбери помощника из заложников… Присмотри мужика покрепче, понаряднее, чтоб в черном был… Не картошку заготавливаете, людей на тот свет отправляете… Может быть, им нравится, когда их в последний путь провожают вот такие люди, как ты.

— Какие? — слабым голосом спросил Посибеев.

— Ну, как… Сильные, здоровые, румяные… В черном опять же…

— Его утром обнаружат, — прошептал Посибеев.

— Ты что, совсем дурак? Его уже нашли, уже на пленку снимают, может быть, даже и по телевизору показывают! Посмотри! — Пыёлдин показал рукой куда-то в пропасть, но Посибеев не нашел в себе сил глянуть вниз. — Как бы он там на голову никому не свалился, то-то смеху будет! — расхохотался Пыёлдин и направился по коридору к толпе, заметно уменьшившейся за это время — многие, освободившись от ненужных уже и даже опасных ценностей, прошли в зал и рассаживались там в мягких глубоких креслах, получив наконец возможность немного отдохнуть. Зато коробка была почти полной — бумажники, кольца, часы поблескивали в ярком свете хрустальных люстр. Чернели в коробке и несколько пистолетов — не решились ими воспользоваться хозяева, отреклись от оружия, робкие душонки, трусливые существа.

* * *

Наверное, существует какая-то глубинная, не сразу осознаваемая связь между лицедейством и преступлением. Человек, преступив закон хоть единожды, сам того не замечая, начинает вести себя неестественно, он играет, притворяется порядочным и честным. Или же впадает в нечто другое — изображает из себя красавца, покорителя женских и мужских сердец, остроумного и обаятельного.

О, если бы он видел себя со стороны! Смешно и жалко, смешно и жалко!

То он предстает перед окружающими суровым и неустрашимым, а чаще просто дурачится, корчит рожи, принимает позы. Вы заметили, что тупые утверждают свое достоинство не делами или поступками, а позами? То подбородочек вскинет, то ножку отставит, то взглянет до того величаво, что от смеха удержаться нет никаких сил. Короче — кривляется. И стоит за этим не просто глупость или наивность, а какая-то давняя порча в душе.

Похоже, нечто подобное случилось и с Пыёлдиным. Где-то он подобрал и натянул на голову черную шляпу с широкими обвисшими полями, где-то спер клетчатый пиджак на три размера больше, чем требовалось, кто-то предложил ему коротенькие штанишки, а они так понравились ему, что отказаться он просто не смог. Еще в тюрьме ходил в тапочках на босу ногу — в них и остался.

И как все соединилось точно и безошибочно! Сам того не сознавая, Пыёлдин принял именно тот облик, к которому стремился, который долгие годы таился в глубинах его существа и вот наконец воплотился. Возможно, в дальних закоулках сознания сохранилась память о соседе, который жил рядом лет тридцать назад. Самого соседа он мог забыть, но его образ, словно отпечаток когтистой лапы динозавра в окаменевшей глине, остался в Пыёлдине. А ходил, возможно, сосед той же расхлябанной походкой, и поплевывал через плечо, и делал какие-то преувеличенно уважительные телодвижения… Вот и Пыёлдин…

Что-то взыграло в нем, что-то поднялось с самых его глубин…

Как мина, которая, пролежав на дне целое столетие, вдруг оторвалась от якоря и всплыла на солнечную, мирную уже поверхность моря, — несуразная, страшная, обросшая какими-то морскими глубоководными созданиями и готовая взорваться от первого же неосторожного прикосновения к ней.

Не пожелал вот Пыёлдин обратиться к своим пленникам просто и понятно, став на табуретку или поднявшись на несколько ступеней лестницы. Нет, он загнал людей в зал заседаний, а сам поднялся на сцену, зашел за стол, усадил рядом с собой Цернцица, а по другую сторону Анжелику. Свое выступление он обставил и с театральностью, и даже с некоторой торжественностью. И надо же, этот кандибобер подействовал на заложников, они признали за ним право поступить именно так.

Да, все так и было — Пыёлдин вытолкал на сцену Цернцица, следом поднялся сам, все в той же черной шляпе с обвисшими краями и в клетчатом пиджаке, в котором, видимо, видел себя крутым и сильным, а оказавшись за столом, поманил в президиум и Анжелику. Та легко улыбнулась публике и села, сверкнув бриллиантами.

— Представь меня, — шепнул Пыёлдин, наклонившись к Цернцицу.

— Но тогда получается, что мы сообщники! — воспротивился банкир.

— А разве нет? — удивился Пыёлдин. — Я пришел сюда за деньгами, ты мне эти деньги дашь, ведь дашь?

— Дам.

— Вот видишь, значит, мы с тобой уже сотрудничаем, у нас прекрасное взаимопонимание.

— Во всяком случае, я хорошо тебя понимаю.

— Отлично. Эти люди, которые пожелали встретиться со мной, тоже приняли посильное участие в решении моих денежных проблем… Они служат надежной гарантией того, что все у нас с тобой получится. Как в старые добрые времена, да?

— Да.

— Ванька, ты вроде не радуешься? Мы же с тобой, как и прежде, сообщники, соратники, подельники, а?

— Наверно, — подавленный неожиданным напором Пыёлдина, Цернциц отвечал односложно, явно желая, чтобы этот разговор побыстрее закончился.

— Ванька, ты должен зарубить на своем внушительном носу — мы с тобой сообщники. Ты же ведь собирался слинять отсюда рано или поздно, а? Признавайся, вострил лыжи?

— Я бы не строил Дом.

— А! — Пыёлдин пренебрежительно махнул рукой. — Пудрил людям мозги. Знаю я тебя. А потом поймал бы хороший момент, продал бы Дом, деньги под мышку, а сам в Испанию, признавайся!

— В Испанию? Ни за что!

— А, — понимающе протянул Пыёлдин. — В Швейцарию. Все ясно. Ваш брат банкир к Швейцарии льнет. Договорились, Ваня, линяем вместе. Ведь у тебя уже все подготовлено? Схвачено и там, и здесь, а?

— Поговорим, — уклончиво ответил Цернциц и опасливо посмотрел в зал, затаившийся в ожидании.

Поднявшись со своего стула, Цернциц некоторое время водил пальцем по столу, пытаясь сосредоточиться и найти уместные слова.

— Господа… Вы уже знаете о происшедшем, знаете причину, по которой наш вечер был несколько скомкан… Имею честь представить вам Аркадия Константиновича Пыёлдина… Во власти которого мы оказались сегодня по собственной глупости и самонадеянности. Это печально, но тут уж ничего не поделаешь. Я приношу свои глубокие извинения и надеюсь, что в будущем подобного не повторится.