Под насыпью проходила бетонная труба для стока воды в половодье. Она была не менее метра в диаметре, и войти в нее не составляло большого труда. В этой трубе, влажной еще после недавнего ливня, расположились Анжелика и Цернциц.

— Там кто-нибудь остался жив? — спросила Анжелика, кивнув в сторону города.

— Вряд ли… Только пыль, там только пыль… И запах жареного мяса. Это то, что всегда остается от жизни. Пыль и запах жареного мяса.

Сам того не заметив, Цернциц положил на божественное колено Анжелики свою руку, перемазанную печеной картошкой. И первая красавица мира не оттолкнула его, не убрала руку. Более того, она сверху положила свою узкую прохладную ладошку, спокойно посмотрела Цернцицу в глаза.

— Да, — сказала она. И, помолчав, повторила: — Да.

Душа несчастного пройдохи содрогнулась от горя и счастья, он уже готов был безутешно разрыдаться у красавицы на коленях, но в этот момент, только сейчас, до них донесся нарастающий гром, от которого содрогалась земля. Смертельный вал вселенского зноя катился на них, испепеляя землю. Мгновенно испарялись реки, превращались в черные головешки леса, сгорал кислород, и небо становилось черным провалом в космос.

Огненный вал атомного жара почти дотянул до железнодорожной насыпи, почти дотянул… Он остановился в нескольких метрах, совершенно обессилевший. И не смог, не смог даже высушить слез на глазах Анжелики и Цернцица.

Да, они смотрели друг на друга, в их глазах были слезы и печаль.

И ничего более.

Разве что немного любви, совсем немного.

Да, любовь в их взглядах все-таки была. Ее было, кажется, не меньше, чем печали.

Может быть, даже больше. Потому что печаль — это тоже любовь.

А любовь… Конечно, в ней больше всего печали. Она из печали и состоит, если уж откровенно.

Да, все, что с нами происходит, это проявления любви.

Или ее отсутствия.