Дома горько и жалобно плакала оскорбленная домовница. Степан, не сдержав взволнованного сердца, бросился к ней, прижал ее к себе и заговорил жарко и отчаянно:

— То есть… Липа, не обращайте внимания на этих негодяев! Я без вас жить не могу, люблю вас… Люблю тебя, Липа!.. Я во всеуслышанье объявляю, что считаю вас своей невестой… ежели вы только этого факта пожелаете. Липа, я всем об этом расскажу… Чтоб никто, никто не смел обидеть тебя, Липушка моя дорогая!

Вечером зашел Финоген. Пораженный известием о новом происшествии на баюковском дворе и больным видом племянницы, Финоген сделал и свое заключение:

— Ох, Степан Андреич, тут не только синяки, а и козни кулацкие! Желательно им, подлецам, мешать тебе всячески, душу твою мутить… чтобы у тебя не только свое, но и общее дело валилось из рук!.. О-хо-хо… не упустить бы нам наши сроки, Степан Андреич… успеть бы нам наше товарищество по всем статьям узаконить… Нельзя нам дольше мешкать с этим делом!

— Это верно, — смутился Степан и покраснел. — Замешкались мы… да все вот вражья сила мешает…

— В город надо немедля поехать, поторопить прохождение наших бумаг, а то люди наши сильно тревожатся, — настаивал Финоген.

— Верно, все верно, — опять покраснел Баюков. — Я бы хоть сейчас в город поехал, да, вот видишь, несчастье какое у нас с Липой приключилось…

— Что, что? — вдруг удивительно свежим голосом отозвалась Липа и, приподнявшись, сняла со шеки и со лба повязку, пропитанную свинцовой примочкой.

— Да что вы! Обязательно и немедленно поезжайте!.. И ты, дядя (она кивнула Финогену), все другое отложи… и действуй вместе с товарищем Баюковым…

А обо мне, пожалуйста, не беспокойтесь… Наоборот: когда я буду знать, что вы оба важное для народа дело продвигаете, мне все легче будет, я скорее поправлюсь.

Ее голубые глаза смотрели требовательным и вместе с тем ласково-сияющим взглядом, от которого лицо ее, несмотря на синяки и царапины, показалось Степану таким красивым и родным, что сердце в нем забилось с новой радостной силой.

— Липа! Обещаю! — торжественно заявил он, встав с места и выпрямившись, как на смотру. — Обещаю вам, что сделаю все для того, чтобы мы, товарищество по совместной обработке земли, могли бы засеять в срок под озимь нашу новую пашню.

— Эх, хорошо! — не выдержал Финоген. — Уж так-то, братцы мои, хорошо!.. Завтра утречком выедем с тобой в город, Степанушко.

Так и сделали. В городе все дела по товариществу были закончены, и теперь ожидали прибытия комиссии по землеустройству. Степан навел также справки и насчет своего бракоразводного дела; ему сказали, что скоро ему и Марине пришлют повестки.

По дороге к дому Баюков посвятил Финогена в свои «сердечные планы», сказал, что полюбил Липу и хочет жениться на ней. Правда, она еще не ответила ему, любит ли она его и согласна ли стать его женой.

— Ну… да когда ты все это выпалил — подумать надо! — засмеялся Финоген. — Девушка от побоев еще опомниться не успела, а ты ей с маху: жениться, мол, на вас желаю!.. Уж ты погоди, дай ей поправиться… Да ведь она у нас, сам видишь, какая: будешь ей по душе, пойдет за тебя, а не по душе, так она и…

— Буду стараться, Финоген Петрович, чтобы она полюбила меня. Без Липы мне жизнь не в жизнь… вот как я ее полюбил, — страстно говорил Баюков.

— Кто спорит, девушка того стоит, — спокойно соглашался Финоген. — Только ты ее не торопи и уж ни-ни… приставать не вздумай… Она не из таких: мигом соберется — и была такова.

— Что ты, что ты! — испугался Степан. — Да она для меня больше чем икона.

— Вот и правильно.

Однако больше всего Финогена занимали мысли о будущих, совсем близких переменах в хозяйственной жизни. И успешное продвижение дела так радовало его, что в деревню он въехал с песнями. Стоя рядом с Баюковым и смешно побалтывая ногами в порыжелых сапогах, Финоген громко напевал дребезжащим тенорком:

Улица ты, улица широкая моя,

Травушка-муравушка зеленая-я…

Маркел Корзунин глянул на улицу и тут же отпрянул от окна.

Ишь распелся, старый козел… видно, с какой-то удачей едут.

— Господи… и когда эти заботы адовы кончатся? — вдруг заплакала Прасковья.

Забота, беспокойство и ссоры прочно поселились в корзунинском дворе. Одной из самых докучных забот оказалась Ермачиха. Старуху будто подменили. Давно ли она за все угодливо благодарила, кланялась низко, выговаривала уважительно, прислушиваясь к каждому чужому слову. А теперь возомнила о себе невесть что, начала прекословить, даже явно задирала. Не однажды на неделе заявлялась Ермачиха на корзунинский двор. То просила «черепушечку масла», то трясла замызганным мешочком и просила «насыпать крупки», то ее «на капусту соленую потянуло» — словом, лезла, липла, как грибная сырость.

Будто не замечая перекошенных лиц и свирепых глаз хозяев, она с добродушной ужимкой еще приговаривала:

— Не скупись, матушка, клади смелее… Чай, человеку идет, а не собаке… Скушаю за твое здоровье.

Она приходила развязная, с веселым хихиканьем, в полной уверенности, что отказать ей не посмеют.

Уходя, она подмигивала и прятала под фартук «даянье радетелей».

— Прячу уж, голубчики, прячу от людей. Еще скажут: с чего это Корзунины ей надавали, чай, они не из щедрых. А я… ни-ни… никак вас выдавать не желаю…

В корзунинском дворе ее возненавидели дружно, свирепо, как коршуна, что нападает на кур среди бела дня. Все вздрагивали, менялись в лице, когда видели ее семенящую походку.

— Ермачиха идет!

Однажды снохи заперли на засов калитку. Ермачиха поняла, что ее не пускают. Она яростно застучала в окно и показала темный жилистый кулак.

— Вот как людей цените… выжиги! Я за вас грех на душу беру, а вы меня в шею… Дождетесь, осрамлю, все обскажу про вас!..

И снохи оторопело отворили калитку. Через некоторое время старуха опять пошла домой с черепушкой масла и мешочком гречи. Тут не стало больше сил даже у молчаливой Прасковьи — взвыла скупая, прилежная баба:

— Ой, да что же это будет, голубчики? Ведь разор же это, прямой разор!.. И без того времена для нас тяжелые, а тут еще эта карга навязалась! Как за своим приходит, а добро из дому — словно вода сквозь решето… Когда ж это кончится, господи-и?..

— Завыла! — презрительно бросил Маркел, но все видели, что он согласен с Прасковьей.

В этот вечер Корзунины особенно долго говорили о своих горестях и кляли Ермачиху.

— Разорит она нас,