– Ужасно! – прошептала я.

Эндрю кивнул.

– Подобные травмы не излечиваются годами. Риэйдже несколько раз за эти шесть лет находили приемную семью. Два года назад ей поставили импланты, но особого прогресса не видно. Она слышит и может вполне хорошо говорить, но предпочитает язык жестов.

– Потому что им она лучше владеет?

– Не уверен, – сказал Эндрю. – Скорее всего, это что-то вроде защитного механизма. Не подпускать к себе никого, отказываясь общаться на том языке, который доступен большинству.

– Бедный ребенок!

– Ну, посмотрим на это с другой стороны. Теперь это счастливый ребенок: будет заниматься с вами. – И он отвернулся, прежде чем я успела ответить на комплимент, а я почувствовала, как заливаюсь краской.

Эндрю вошел в затемненную комнату первым и быстро что-то обсудил с девочкой на языке жестов, а потом впустил меня.

– Я рассказал о вас, – предупредил он. – Риэйджа говорит, что общаться с вами не станет, но можете играть свою музыку, если хотите. – Он виновато пожал плечами.

– Не беда.

Я вошла следом за ним и увидела на полу Риэйджу – полненькую афроамериканку с длинными дредами. На вид ей было больше десяти – возможно, из-за усталого взгляда человека, который всего уже навидался.

– Привет, Риэйджа, – сказала я с улыбкой. Затем изобразила рукой волну и тщательно повторила на пальцах каждую букву ее имени. Она приподняла бровь, оглянулась на Эндрю и что-то быстро ему сказала. Он вздохнул и коротко ответил, не переводя мне этот обмен репликами.

– Что она говорит? – спросила я.

– Хочет знать, все ли у вас в порядке с головой. Видимо, на ее вкус вы слишком медленно говорите на жестовом языке.

Я поглядела на Риэйджу, та смотрела вызывающе. Я изобразила правой рукой букву А и сделала ею круг на уровне груди – так на языке жестов извиняются. Затем поднесла вывернутую левую ладонь ко лбу, словно черпая знания из книги и перенося в голову: «Учусь».

Риэйджа снова поморщилась и отвернулась.

Я перевела дыхание и, не дожидаясь, пока девочка обернется, поставила поближе к ней тамбурин, вручила Эндрю треугольник и принялась перебирать струны гитары. Я еще не решила, что буду играть, а пальцы сами заиграли «Желтую подводную лодку»: я часто играю ее с детьми.

«В городе, где я рожден», – пела я, а Эндрю точно в такт стучал по треугольнику: дважды после «города» и дважды после «рожден». Отличное чувство ритма. Когда же начался припев и Эндрю вовсю заработал треугольником, Риэйджа наконец обернулась.

Нам пришлось трижды повторить рефрен, прежде чем она взяла в руки тамбурин и, пристально следя за движениями моих пальцев, стала постукивать, – сперва осторожно, потом увереннее. В ритм она попадала неточно, но участвовала – я и на меньшее на первый раз не рассчитывала. Я твердила припев – снова, снова и снова, Эндрю послушно вторил на треугольнике. Девочка чуть улыбнулась, одними уголками рта.

Однако на четвертый раз она вскинула голову и посмотрела мне прямо в глаза. Лицо ее помрачнело, она швырнула тамбурин об пол и вышла из комнаты, не оглядываясь.

Мы с Эндрю смолкли и переглянулись.

– Прошу прощения, – в растерянности сказала я. – Не знаю, что произошло. Мне казалось, начало что-то получаться.

Я думала, он будет разочарован, а он улыбнулся. – Кое-что и правда получилось, – сказал он.

Я недоуменно уставилась на него:

– Неужели?

Шейлу мы нашли на кухне, и, пока Эндрю отчитывался ей о двух наших кратких занятиях и выбирал подходящий день на следующей неделе, я осматривалась. Дом Шейлы был полон семейных фотографий, на многих присутствовали Молли и Риэйджа, а на других, более старых, другие дети – видимо, Шейла не первый раз берет сирот под опеку. Ни на одном фото я не увидела мужа и поразилась: какие же силы нужны, чтобы в одиночку воспитывать детей с особенностями развития.

На прощание Шейла обняла меня, а Эндрю на обратном пути сказал, что собирался познакомить меня с еще одной девочкой, двенадцати лет, но из-за проблем в школе она сидит под домашним арестом, так что к ней мы зайдем на следующей неделе.

– Обязательно зайдем! – подхватила я. – Мне понравилось заниматься с Молли и Риэйджей.

– У вас замечательно получается. Если вы готовы продолжать, думаю, вполне можно надеяться на отличные результаты.

– Конечно же я хочу продолжать.

Он посмотрел мне в глаза:

– А как насчет регулярных занятий? Мне кажется, детишкам это было бы на пользу.

– Непременно, – сказала я. – Я проверю, но кажется, вечер четверга у меня почти всегда свободен. Я могу даже заканчивать пораньше и приходить к ним в полпятого или в пять.

– Кейт, это было бы прекрасно! Мы, со своей стороны, готовы подстроиться, поберечь ваше время. В следующем году обязательно выделим на это хоть какие-то деньги, ручаюсь!

– Об этом не беспокойтесь, – пробормотала я. Обычно я злюсь, когда кто-то думает, будто музыкальный терапевт мог бы работать и за так – что же, наша работа ничего не стоит? – но это не тот случай. Пусть лучше Эндрю тратит деньги на детей, на то, что им нужно, и если удастся получить средства на импланты для сирот, то и правильно.

В дружелюбном молчании мы шагали к метро на углу Бродвея и 31-й улицы. Вдруг он пихнул меня локтем:

– А у вас с женихом уже есть дети?

Он поглядел на мое обручальное кольцо и только потом – мне в глаза.

Мне припомнилась Ханна, – но это же безумие! – Пока нет, – ответила я.

– Ну, просто, поглядев, как вы управляетесь с Молли и Риэйджей, – тепло улыбнулся он, – я подумал – извините, если прозвучит глупо, – из вас выйдет прекрасная мать. Если, конечно, это входит в ваши планы.

– Спасибо, – прошептала я. И поспешила сменить тему: – Ваш брат, о котором вы говорили, – он тоже в Нью-Йорке живет?

Улыбку сдуло с его лица.

– Кевин? Это долгая история.

– Время у меня есть.

По выражению его лица нетрудно было догадаться, что не в этом проблема: я задела больное место.

– Простите. Если не хотите рассказывать…

– Его давно нет, – прервал мои извинения Эндрю. – Мы были еще мальчишками, играли в футбол перед домом. Девочка, которая мне нравилась, проезжала мимо на велосипеде, я окликнул ее. Отвернулся на минуту, а Кевин выскочил за мячом прямо на дорогу. И он – он не услышал гудка.

– Ох, Эндрю! – В глазах у меня защипало.

– Мне было двенадцать. Ему девять. – Он устало пожал плечами. – Вроде бы так давно. Но это никогда не проходит, вы же понимаете?

– Да, я знаю, каково это – терять близких, – ответила я, но о Патрике не заговорила, все-таки Патрик – это другое. – Но не надо себя винить.