и только она была на их стороне. О ней говорили, увлекаясь на часы, и то был не еще один способ прикоснуться, но только словами, чтобы снять излишек радости, рассредоточить тепло (для него, хотя про Таню он знал почти наверняка), а то, к чему он приохотился в своем кругу – дружеская дискуссия-соревнование: кто быстрее ухватит мысль собеседника, острее заточит и дальше метнет. Приходилось трудно: ни с одной своей женщиной, включая Марину, Юрий не разговаривал так помногу. Но он справлялся, а помогало ему Танино неумение обижаться. Иногда Юрий не без желчи говорил себе, что Танино самолюбие, похоже, с антикоррозийным покрытием, а порой не без оторопи подозревал, что самолюбия у нее просто нет, как у некоторых от рождения нет иммунитета. Уличенная в непоследовательности или неопытности (вот что для молодого гонора, насколько помнил он, должно бы быть нож острый), Таня признавала ошибку мимоходным дружелюбным «наверное» и продолжала, не смещая курса. Сначала Юрий сердился, видя в этом «твердолобость», но вскоре разглядел, что Таня хоть и не сразу, но усваивает критику. Он старался быть тактичнее, отвечать терпимостью на терпимость, тем более что кое в чем их вкусы и мнения соприкасались: например, по Мандельштаму, хотя Юрий предпочитал «Tristia», а Таня – воронежское.

Но что выводило его из себя, так это ее нерассудочное сопротивление книгам, которые он давал. Поэзию Таня принимала радушно; ее завидная память за месяц укомплектовала с нуля «картотеку», подбиравшуюся по охвату имен к фондам иного критика. А вот современной русской прозой Таня пренебрегала, втихомолку, без деклараций, будто стыдясь своей неисправимости, как интеллигентная пенсионерка пренебрегает разными новшествами, которые подсовывают ей дети. Юрий ставил Тане на вид лень, бегство от реальности, в запале даже интеллигентскую спесь; она отговаривалась тем, что давно охладела к художественной литературе. Таня читала то, что читают люди, все перечитавшие и почти все пережившие: воспоминания, проповеди, дневники, «литературные портреты» (последним Юрий, слава Богу, мог снабжать ее по своему выбору). Как-то раз она попросила подобрать ей «что-нибудь в духе лотмановских «Бесед»», и не прошло и двух дней, как романы изгнала с подоконника стопка книг издательства «Новое литературное обозрение». Но Таня почему-то не спешила за них приниматься.

На одной презентации Юрий познакомил ее со своим довольно близким приятелем, литературоведом и критиком. Таня была в хорошем настроении и потому ребячлива: чуть водевильно кокетничала, смеялась, не знала, куда деть руки. Приятель посматривал на нее снисходительно, и, оскорбившись за Таню, Юрий легонько подтолкнул ее к теме иудаизма, вывел разговор на Бубера (которого приятель точно не читал), но Таня как отупела.

Юрий пошел вразнос: как оказалось, у Тани что ни день, то самостоятельные, очень любопытные суждения о литературе, и она могла бы попробовать себя в рецензировании.

«Вам бы надо поучиться, – глядя мимо, обратился к Тане приятель, – Походить, например, на курсы при Литинстуте. На одной любви к литературе далеко не уедешь»

«А я не люблю литературу» «Как?» – вырвалось у Юрия.

«Я люблю читать. Люблю стихи. А литературу я не люблю»

«Ну да: поэзия ведь не литература», – критик приспустил веки и задрал подбородок.

«Безусловно», – важно кивнула Таня.

Она сказала потом очень просто:

«Зачем ты? Я вам не ровня»

Таня часто упоминала Либмана. Она упоминала его немного чаще, чем Татьяну Дмитриевну. Она упоминала его так, что не он, вынутый из памяти, как листок с «фрагментом» из книги, оказывался на фоне ее и Юрия, а Таня и Юрий оказывались, если попятиться и взглянуть чуть издали, на фоне Либмана. Он точно всегда стоял в прихожей, когда они были в комнате, и Таня периодически распахивала или приотворяла дверь, чтобы, словно герма из глубины кустов, мелькнул его мифический абрис.

Отвезя Таню домой после той лекции на Покровке (которую слушал со вспышками чистосердечного интереса), Юрий поспешил к себе и сразу вошел в интернет.

Доктор наук, доцент, Вадим Давидович Либман оказался его одногодком. Таня если и преувеличила его научную мощь, то не намного. На него часто ссылались, однако публичной фигурой он не был. За ним числилось пять монографий: две по новейшей еврейской истории, одна по хасидизму, по Буберу и по Левинасу. Он был женат, имел сына и дочь.

Они действительно попадали в один типаж. Либман был, видимо, тоньше костью, поизящнее. Он был улыбчив; на всех немногочисленных фотографиях губы растянуты, и по сторонам ямочки. Странно, что Таня простила Юрию отсутствие ямочек.

…Он ночевал у Тани теперь трижды в неделю – и с воскресенье на понедельник; готовил завтрак и кофе, выгуливал Батона, Таня просыпалась, они были вдвоем, долго завтракали, разговаривая; он наскоро просматривал какой-нибудь материал, помогал Тане сделать что-то по дому, ехал на работу. От Тани ему было даже чуть ближе. Каждый раз, когда он завязывал шнурки, ему казалось, что Таня про себя поторапливает его.

Однажды за завтраком Юрий взглянул на Таню и попробовал представить между ними мальчика лет двух, и скулы свело то ли от отвращения к себе, то ли от унылой тревоги.

Иногда ему страстно хотелось слушать о Либмане, о Татьяне Дмитриевне, когда Таня говорила о другом, о литературе, о «его». Порой он сам спрашивал, но, как правило, впустую.

Он не знал, что она делает днем, где ходит одна.

«Мы же взрослые люди, – говорила она, – Нам хорошо вдвоем. А мне хорошо одной»

Несколько раз он звонил ей с работы домой, и всегда слышал долгие гудки.

*

И тут ее осенило: ну, разумеется, место знакомое – за углом Юрина редакция. Как-то в воскресенье они гуляли тут, и Юра решил показать ей свою «работу»; подвел к подъезду, отсчитал окно на третьем этаже, Таня помахала окну, Юра спросил, кому она машет, если он внизу, с ней. Таня сказала, что машет ему такому, каким она его не знает.

А сейчас вот сможет узнать… И заодно отдать купленную сегодня для него книжку.

Таня позвонила в дверь и на вопрос, заданный скрипучим предвзятым женским голосом, сказала, что она к главному редактору, и ей назначено.

Таня представляла себе редакцию столь крупного издательства местом людным, нервным, гудящим, как районный травмпункт или офис на Уолл-стрит в американских фильмах. Она ждала, что ее то и дело будут толкать спешащие сотрудники, и что у кофейных автоматов будут жаться по трое до смехотворности модно одетые девушки. Но здесь и кофейных автоматов не было; на всем пути по длинному коридору, выстланному чередой паласов бильярдного оттенка, Тане повстречалась только немолодая полная дама с пустой