его пока не тянуло, и он сел за письменный стол, перед батареей иконок, подстрахованных коробочками и пузырьками. Он прежде не изучал ни то, ни другое. Был один образок св. Татьяны (он опирался на корвалол), один Николая Чудотворца, несколько – Богоматери и Спаса. Из общеизвестных средств Юрий узнал этиловый спирт, слабительные капли; остальное, видимо, назначалось при онкологии и реабилитации после радиотерапии. Коробочки из-под таблеток чаще всего были именно «из-под», пузырьки иногда совсем пусты, иногда наполовину.

Юрий выдвинул ящик стола. Там хранились разбитые на стопки по формату тетради с конспектами лекций: история древнего мира, английский, русский, история Нового времени, иврит, история философии… Поздравительные открытки ко Дню рождения и Новому году «моей Танечке», заполненные рукой, привычной к заполнению бланков; похоже пишут те, кто привыкли заполнять школьный журнал.

Он был и испуган и не испуган. Когда Юра учился в восьмом классе (класс запомнился, потому что не все у него шло гладко по точным наукам, переход в девятый находился под вопросом, и он год ездил к двоюродному деду, доктору физнаук, как к бесплатному репетитору), так вот, когда Юра учился в восьмом классе, у мамы началась депрессия. И тот год, пока Юра занимался физикой и математикой с двоюродным дедом, который жил сразу за Останкино, и из окна кухни у него была видна башня, мама провела на стационарном лечении в клинике неврозов им. Соловьева. Потом вышла, по ее же словам, «как новенькая». Юра с Женей навещали маму по субботам, а по воскресеньям Юра ездил за Останкино. Сам, на метро.

Женя был очень похож на маму и депрессию унаследовал от нее. А вот Юра с головы до пят уродился в Павла Мироновича Гутовича, так что дети и наиболее бестолковые взрослые вначале принимали его за усыновленного. Лет до двенадцати Юра сам иногда сообщал, что его подбросили, но недоразумения продолжались до тех пор, пока дети и бестолковые взрослые вокруг в силу естественных причин не рассеялись. И много после Юре казалось, что все равно Женя для родителей «свой» и пользуется большей маминой любовью, поскольку не напоминает никого лишнего.

Как раз когда Юра учился в восьмом классе, старшие стали тревожить до той поры не привлекавшуюся к его воспитанию тень Павла Мироновича, который, как выяснилось, ничего, кроме педучилища по специальности «музыкальный работник», не окончил.

…Мама, десятиклассница, отличница по точным наукам, как пионервожатая то и дело выслушивала жалобы на своих подопечных, у которых вел пение Павел Миронович. Ее девочками был недоволен весь педагогический коллектив, потому что, будучи превосходным слаженным хором и выводя «Далеко-далеко за морем», как херувимы, в остальном они являли собой, по выражению завуча, «просто стаю зверей». «Стая лучше, чем стадо», – усмехался Павел Миронович, явно кого-то цитируя. Маме удачно исполнилось восемнадцать на другой день после выпускного, и они расписались. Маме нравилось, что муж на тринадцать лет старше; она и ее родители считали эту разницу значительной. Но мама все-таки поступила на биофак, чтобы не восстановить родителей против Павла Мироновича, – и своевременно, потому что спустя год появился Женя. Когда же появился Юра, мама поклялась родителям, что не изменит семейной традиции и после университета пойдет в аспирантуру. Родители затаили дыхание и стали ждать. Чтобы оправдать вложенную любовь и не подставить мужа, мама написала диссертацию в приемлемый срок, сдала кандидатский экзамен и тут же «защитилась». Так она вынужденно росла как ученый, а Павел Миронович оставался пригожим, немного все недооценивающим музыкальным евреем из Тернополя, без жилплощади в столице, без устремлений, регентом школьного хора. И в тот год, когда мама выстрадала научную степень, он ушел от нее, несмотря на двух маленьких сыновей и на то, что пятилетний Женя обнаруживал и приличный слух, и сильный голос. Мама полтора года не давала развод, надеясь, что Павел Миронович вернется. И Павел Миронович так и не успел развестись, потому что однажды исчез. Через полгода в милицию явились трое молодых мужчин и рассказали, что сбросили Павла Мироновича с моста над Яузой, поскольку один из них приревновал его к своей бывшей подруге. Они божились, что хотели не убить, а только проучить. Им поверили, когда нашли останки, потому что и место мелкое, и связан Павел Миронович не был, а значит, обязательно выплыл бы, если б не ударился головой о камень. Трудно поверить, что Женя не помнил про эти обстоятельства, когда в тридцать два года прыгал с Инженерного моста. Но он-то просто утонул, потому что тут была Москва-река, а не Яуза.

Алексея Сергеевича мама знала еще по биофаку: она изучала биофизику, он – микробиологию, был курсом старше, и тогда они не общались.

Никто не заметил, как мама заболела, а когда ее положили в клинику, быстро приноровились, и к моменту выписки уже казалось, что так и жили всегда.

Лучше всех держался Женя. Ему было шестнадцать, и он взял на себя все дела по дому: готовил, елозил щетками для мытья полов, стирал занавески. Они с папой ездили на рынок.

Хотя Юра помнил, что двумя годами раньше (это впервые случилось в майские праздники) мама стала вечерами брать его велосипед и уходить на пару часов. Папа даже не поворачивал головы от экрана, когда начинал позвякивать вывозимый в коридор велик. Она каталась все лето, одна, ни разу не позвала с собой ни Юру, ни Женю; каталась то несколько вечеров подряд, а то с недельными перерывами. Юра ждал, что в один какой-нибудь особенный вечер мама, взяв велик за обмотанные синим скотчем рога, обернется и крикнет погромче, чтобы перекрыть телевизор: «Юр, не хочешь за компанию?». Он не укорял ее, не спрашивал, хорошо ли прокатилась, и ни Женя, ни папа тоже ничего не говорили. Когда подступало лето с мамиными променадами, всем вначале было не по себе, а потом привыкали. Однажды мама сама сказала Юре (он не спрашивал), сказала, пока тот в прихожей накачивал ей шину: «Меня иногда, Юр, немного так прижимает… Провеется надо, ведь правда?». Она как будто извинялась, и Юру это вдруг разозлило.

«Не иногда, а почти каждый Божий день», – буркнул он, отставил насос и пошел мыть руки, нарочно широко шагая.

Маму положили, то есть она сама легла (Юра помнил, как бодро и внимательно она собирала чемоданчик) в конце августа. Юра впервые покупал цветы к первому сентября; оказалось даже увлекательно, и он выбрал здоровущие, очень темные гладиолусы.

Но главное, что тем летом мама почти не каталась. Юра не запомнил, как она проводила вечера, а у