– Ты обижена на своего отца?

– Не больше, чем ты на свою мать. – И она добавила: – Видишь ли, малыш, я не совсем откровенна.

И она залпом допила остатки красного Moinette.

– Скорее, я обижаюсь на себя саму за то, что так ни разу и не осмелилась переступить порог отцовского кабинета. Мне иногда думается: а может, он бы меня и не убил за это? Я вполне могла бы взяться за ту дверную ручку и отворить ту чертову дверь, обитую кожей.

– Все это как-то лишено смысла.

– Э нет, все это имеет глубокий смысл. Самое прекрасное место на земле… я так его и не увидела, но по крайней мере знаю, где оно находится. Знаю, что оно существует где-то там, далеко, растворенное в кружочке света, падавшего на стол из-под старинного абажура. Совсем как здесь. Взгляни, малыш! Вот оно, рядом с чесночным сыром. Самое прекрасное место на земле – оно затерялось тут, в этой лужице света, куда я сейчас кладу твою руку.

Она взяла его руку и положила ее на светлый круг под абажуром коричневой деревянной лампочки. Эдуард был счастлив. После тридцатипятилетней разлуки тетка рассуждала точно так же, как в былые времена. Они сидели вдвоем в этом слегка претенциозном ресторанчике англосаксонского стиля, на обочине шоссе, ведущего от Зебрюгге к Магделену и Экло. Тетка шумно высморкалась, отняла свою руку и встала. Перебрала на банкетке свои четыре сумки, лежавшие сбоку от нее, взяла одну из них, сшитую из разноцветных кожаных квадратиков, и снова уселась. Порывшись в сумке, она достала оттуда портсигар и нажала на замочек; в отверстом зеве портсигара лежали рядком тонкие «сигарки». Тетка вытащила одну из них, прикурила от своей «шейной» зажигалки и выпустила облачко дыма в настольную лампу.

Эдуард отодвинулся. Он рассеянно глядел в пустоту, в окно. Дождь поливал шоссе, идущее на Экло. И вдруг он подскочил и уставился на тетку, которая только что резко защелкнула портсигар. Этот щелчок отдался в его сердце, напомнив удар железной линейки учителя по деревянному столу на возвышении, когда тот призывал к тишине и порядку. Как будто снова учитель ловил его на шалости и бранил, колотя линейкой по столу. Как будто снова он оказывался виноватым, сидя на задней парте у окна и нашептывая что-то на ухо своей соседке.

Но потому-то он и шептался с ней, потому-то его и призывали к порядку в классе лицея на улице Мишле, что оба они были маленькими детишками, сидевшими на задней парте возле окна, в глубине класса. Это странное воспоминание вызвало у него дрожь и внезапно замкнуло уста. Их было двое в том двенадцатом или одиннадцатом классе[41]школы на улице Мишле, по соседству с Люксембургским садом. А тетушка Отти вдруг показалась ему точной копией бывшей маленькой подружки по играм. Сидя здесь, в ресторане, на зебрюггской дороге, он впал в безумие, иначе не скажешь. Рядом с ним вдруг очутилась девочка пяти или шести лет. Он наклонялся и что-то шептал ей на ухо. Их голые коленки соприкасались.

Единственная радость, которая меня пленяет, – это та, что даровала мне рождение.

Дон Жуан из Севильи

– Да погодите же, Лоранс. Подумайте как следует, прежде чем принимать такое решение!

Эдуард был испуган. Он никак не мог понять пыл, с которым Лоранс обрушивала на него свои аргументы, и пребывал в полной растерянности. Лоранс объяснилась с мужем, пока Эдуард ездил в Лондон. Там он припрятывал некоторые из сокровищ в своем тайном убежище, в Килберне, на четвертом этаже обветшалого здания без водопровода, без газа и почти без жильцов. Он скрывал свои богатства под рубищем нищеты, как некогда вавилоняне доверяли их песку. Два дня назад он отвез тетку в Антверпен, на Корте Гастхюисстраат, и тут же отправился самолетом обратно в Лондон.

Лоранс Гено решила развестись – как можно скорее. Она хотела, чтобы они с Эдуардом поженились. Детей у нее не было. Она прожила восемь лет с человеком, который не принес ей ни счастья, ни горя. И полагала, что Эдуард намерен жить с нею или жениться на ней – а как же иначе?! Он заказал официанту еще один кусок шарлотки с клубникой и стакан «Пойяка». У Лоранс потемнело лицо. Эдуард сдирал бумажную обертку с маленького спичечного коробка. Она протянула руку к подбородку Эдуарда и, повернув к себе его лицо, сказала:

– Вы меня не любите.

Эдуард высвободил подбородок и, взяв Лоранс за руки, крепко стиснул ей пальцы.

– Просто вы очень уж торопитесь.

Лоранс залилась краской. Сегодня на ней был костюм с серыми и перламутровыми пайетками – юбка и широкий жакет-кардиган. Она кричала шепотом:

– Что значит «тороплюсь»? Просто я тебя люблю. Я… я безумно тебя люблю. И не желаю ждать чего-то, чтобы любить тебя.

Ее глухой ломкий голос был почти беззвучен. Глаза, обычно золотисто-серые, гневно почернели.

– Да и я ничего не жду, чтобы любить тебя, – прошептал Эдуард.

– Нет, ты ждешь. И меня уговариваешь ждать, ждать… Ты ничего не понимаешь. Это все равно что ты попросил бы мое сердце перестать биться.

– Но я ни о чем не прошу.

– Нет, просишь.

– Ничего не понимаю.

Он проводил ее до дома. На прощанье поцеловал в лоб. И усиленно старался говорить на нейтральные темы.

Потом вернулся к себе в отель далеким кружным путем. Он и сам не мог уразуметь, чего хочет. Ему снова померещилось, что кто-то едет за ним на машине, и он начал петлять по Парижу, чтобы сбить с толку непрошеного соглядатая. Он очень устал. И замерз. До него вдруг дошло, что с самого начала их ужина – с той минуты, как Лоранс рассказала о своем признании Иву Гено, о бурных сценах с мужем, о решении уйти от него, – они почти все время говорили друг другу «вы«. Он не знал, кто он.

Роза тыкала кулаком в бок Эдуарда, подкрепляя таким образом свои доводы, и он вспомнил этот жест – любимый жест Франчески в ее домике близ Импрунеты. И снова мысленно увидел Франческу в теннисной юбочке, вспотевшую, с огромными ножницами в руках, которыми она энергично выравнивала буксовые кусты вокруг террасы.

Лоранс затащила Эдуарда к своей подруге Розе ван Вейден; ее дом представлял собой длинное одноэтажное кирпичное здание возле Маркаде-Пуассонье, в 18-м округе; некогда здесь была фабрика. Они сидели за ужином. Роза хлопала его по спине, пыталась растрепать – впрочем, безуспешно – его короткие волосы, бросала салфетку в лицо, громко разглагольствовала. Она верила в Бога истово, как верили в XII веке. Она восклицала: «Ну шикарно!», как говорили в тридцатые годы. Жила она без мужа, с двумя детьми. Четырехлетняя Адриана гостила сейчас у своей прабабки в Херенвене, во Фризе, напротив бывшего Зюйдерзее.[42]Дома остался только ее брат, тринадцатилетний Юлиан. Стоило ему открыть рот, как его голос срывался на бас. В его огромных глазах застыла робость, такая же неодолимая, как сменявшие ее временами страх или скука.