Некоторое время мы оба молчали. Я угостил его сигаретой. Покурили. Русский лежал на кушетке – долговязый, худой, с гусиной кожей и сморщившимся членом – и выглядел жалким и потерянным.

– Что ты теперь сделаешь? – спросил он вдруг. – Убьешь меня?

Хороший вопрос. Чертовски хороший. Вообще-то убивать его я не планировал, но и сообщать ему этого пока не хотел. Прежде чем озвучивать свою идею, лучше подождать – а вдруг у него найдется для меня что-то еще? Я не ответил и только молча курил.

– После всего, что я тебе здесь рассказал, Чарли Харрисону в любом случае конец. – Он нервно посмотрел на меня чистыми от страха глазами.

То, что он сказал, было верно, но лишь при условии, что мне удалось бы выбраться с острова живым. Впрочем, делиться с ним своими опасениями я не стал – мало ли что взбредет человеку в голову?

– Получу лет пятнадцать, а то и двадцать, – продолжал Каравенов. – А за что? В том-то и дело, что ни за что. Грабишь банк – берешь несколько сотен тысяч. Получаешь десятку. Через пять лет, если ведешь себя хорошо, выходишь. В тайничке у тебя припрятано с полмиллиона баксов – хорошая компенсация. А что получу я? Ни хрена. Выпустят лет через двадцать. Депортируют в Россию. Там за провал тоже по головке не погладят – отправят в какую-нибудь глушь, может быть, обычным мастером по ремонту телефонов. – Он криво усмехнулся.

Я посмотрел на него:

– Если ты им понадобишься, они вернут тебя раньше. Обменяют на какого-нибудь американца.

Мои слова произвели желаемый эффект – Каравенов занервничал еще сильнее:

– А зачем им меня возвращать?

– Ну уж точно не затем, чтобы провозглашать тебя героем.

– Я приехал сюда работать, никто не предупредил, что это затянется на четырнадцать лет. Немалый кусок жизни, а? – Энтузиазма в его голосе не прозвучало. – Сказать по правде, мне здесь нравится. Всегда хотел махнуть в Америку. Когда предложили эту работу, я сразу согласился, ухватился обеими руками. Прикинул так, что, если буду делать дело хорошо, останусь навсегда. И все шло замечательно, пока ты не свалился как снег на голову. – Голос его дрогнул, и мне показалось, что он вот-вот расплачется.

– Есть другой вариант.

– Знаю. – Впервые за время разговора мы посмотрели друг другу в глаза. – А они меня примут?

– Не знаю. Я на ЦРУ не работаю. Я вообще на американцев не работаю.

– У тебя британский акцент. Мне это сразу странным показалось. Работаешь на англичан?

– Да.

Ему достало учтивости, чтобы улыбнуться.

– Как говорят американцы, сегодня просто не мой день, да?

Я опустил глаза. Потушил сигарету.

– Не обязательно. В данный момент мы от любви к Штатам не задыхаемся.

Он посмотрел на меня внимательнее.

– Если согласишься поиграть на моей стороне, я могу и не сдавать тебя прямо сейчас. А может, и вообще не стану.

Впервые за время нашего короткого общения лицо его просветлело, а в глазах мелькнула надежда.

Я вышел из бунгало ближе к полуночи. Последний паром должен был вот-вот уйти, и тогда мне пришлось бы ждать следующего до утра. Перед уходом я связал Каравенова и Спящую красавицу, заткнул им рот кляпом и перевернул комнату, чтобы все выглядело как ограбление и послужило объяснением той неприятной головной боли, с которой Спящая красавица встретит утро.

Я выключил свет и подождал немного, пока глаза привыкнут к темноте. Осмотрел прилегающую к дому территорию. И никого не заметил. Ветер окреп, что вместе с шумом моря служило хорошим прикрытием для запланированной акции. Осторожно, то и дело поднося к глазам бинокль, я прошел к боковой стороне бунгало. Каких-либо неприятностей со стороны Каравенова ожидать не приходилось; не полагаясь на искренность русского, я связал его вполне надежно – если ему и удастся освободиться, то не раньше, чем через несколько часов.

Добравшись до задней стены бунгало, я поднял бинокль и посмотрел на крышу дома напротив – стрелок все еще был там, и ветер трепал полу его макинтоша. Вот уж кому не позавидуешь. Я знал, каково ему приходится, но особого сочувствия не испытывал. Однажды мне пришлось делать что-то подобное, тогда было еще холоднее, и я провел в засаде почти три дня.

Подобравшись ближе, я укрылся за зеленой изгородью. Нас разделяло футов двадцать. Переложив «беретту» в левую руку, я поднял с земли камешек, тщательно прицелился, понимая, что второго шанса не будет, и с силой бросил. Камешек ударил ему в спину, и незнакомец глухо крякнул от боли и неожиданности. Винтовка скользнула вниз, за ней последовал и сам стрелок. Оружие упало на землю раньше, приземление же незнакомца сопровождалось вскриком и ударом более громким и тяжелым. Я перекинул пистолет в правую руку и некоторое время оставался за кустом. Незнакомец лежал не шевелясь. Я подождал еще немного, но так и не заметил признаков жизни. И подошел к нему.

Он был без сознания, но еще жив и даже в темноте двора показался знакомым. Я присмотрелся и замер, потрясенный до глубины души. Ошибки быть не могло, хотя с нашей последней встречи в тюремной камере в Париже прошло шесть лет. На земле лежал мой вербовщик из МИ-5, любитель арахисовых орешков, Уэзерби.

Я сунул руку в нагрудный карман и достал бумажник с несколькими кредитными картами и водительские права на имя Арнольда Эдварда Роллза, оценщика страхового убытка из Лидса, Англия. Однако в кармане макинтоша нашлось неоспоримое подтверждение моей правоты: старый смятый бумажный пакетик с очищенными от шелухи орешками. Кто он, этот странный человек, проявивший в свое время необычайную настойчивость и изобретательность, чтобы привлечь меня на службу, а теперь пошедший на немалую жертву, чтобы меня же и устранить? Если, разумеется, он не дожидался кого-то другого.

Меня чуть не затрясло от злости, но я приказал себе успокоиться. Столько странного происходило вокруг, что еще один эпизод совершенно не менял общей картины. Может быть, визит Уэзерби и не связан со мной никаким образом. Может быть, его прислали, чтобы защитить меня. Я не собирался, как говорится, оправдывать его за недостаточностью улик, но решил дать ему небольшой шанс.

Судя по тонкой струйке крови, Уэзерби ударился о землю затылком. Сломал ли он что-то, определить было невозможно, но дыхание его оставалось ровным и глубоким, так что, похоже, все закончилось сотрясением мозга и ушибами. Я посмотрел на часы – тридцать пять минут до последнего парома. Мы находились на атлантическом побережье острова, и ветер дул в сторону океана. Неподалеку, на отмели, лежал маленький катамаран – я заметил его еще вечером, когда осматривал местность в бинокль. Я взвалил любителя орешков на спину, пронес, пошатываясь, по берегу и бросил на песок. Потом подтащил лодку к краю воды, загрузил Уэзерби в кокпит и накрыл брезентом.

Теперь у него будет время поразмыслить о случившемся. В худшем случае катамаран попадет под какой-нибудь танкер, который разрежет его пополам; в лучшем – я избавлюсь от Уэзерби на пару дней, а что с ним будет дальше, на то мне наплевать. Упираясь в мокрый, холодный песок, я потащил лодку в воду, но в какой-то момент ее вдруг подхватила и унесла от берега стихия. Секунду-другую катамаран ворочался и кренился, потом выпрямился и устремился прочь, в общем направлении на Нантакет. За Нантакетом его ждал весь Атлантический океан. Я подумал, что, если Уэзерби промахнется, ему будет грозить кое-что посерьезнее, чем отсутствие орешков.