Он видел, как она пляшет вдалеке, среди пыльных вихрей и осколков заиндевевших камней, двигаясь сквозь обжигающие лучи солнца и туманные метельные столбы. Из ран его все еще струилась кровь, и казалось, что это никогда не прекратится – что багряный поток лишь часть вечной реки, что кровь эта больше не его, но стоящего рядом бога. Чувство это было странным, но походило на правду, хотя он и не решался спросить самого Искупителя, не решался услышать подтверждение из его уст.

Погода на равнине окончательно обезумела, но она двигалась без малейшего усилия, круг за кругом, отклоняясь то в одну сторону, то в другую, но не приближаясь к ним, не пытаясь напасть еще раз.

– Отчего она медлит? – спросил он. – Она же не может не видеть, что я сейчас не выдержу еще одной атаки, не устою.

– Она напала бы, если смогла, – ответил Искупитель.

– Но что ее держит?

– Раны должны затянуться, память о боли утихнуть.

Провидомин вытер с лица песчинки. Туда, где они стояли, незадолго до того обрушился грязевой ливень, но теперь его вновь отнесло к низине, прогнившая коричневая завеса бесцельно болталась вдалеке.

– Иногда обнаруживается, – сказал Искупитель, – что нечто… утекло.

– Откуда? – с сомнением уточнил Провидомин.

– Из жизней т'лан. Они столько всего упустили, столь о многом позабыли, чтобы жить и дальше. Позабыли о своих мучениях. И о своей… славе.

Ему не довелось этого увидеть собственными глазами. Коленопреклоненных т'лан имассов. Представить такое невозможно, его пробрало дрожью даже при одной мысли. Мгновение, способное разрушить любую веру, миг, когда весь мир глубоко вздохнул и… задержал дыхание.

– Знал ли ты, как они поступят?

– Они пробудили во мне стыд, – ответил Искупитель.

Думается, это ты пробудил в них стыд, Итковиан, – да, тогда ты еще был смертным, обычным смертным. Это они онемели в благоговеющем изумлении. Не понимаю, откуда мне это известно, но я все равно знаю.

Нечто… утекает.

– Так, значит, безумствующая погода – это воспоминания т'лан имассов? Разве ты не можешь их призвать? Чтобы они сомкнули вокруг тебя свои ряды? Разве это не окажется для них делом чести? Возможностью отплатить за сделанное тобой? Призови духов т'лан имассов, Искупитель, – и ей никогда до тебя не добраться!

– Не могу. Не стану. Да, они все воспримут именно так. Как ответную услугу. Они, но не я. То, что я даю, не требует оплаты, это дар, а не одолжение. Точнее, в конце концов они все же заставили меня кое-что принять взамен, но достаточно скромное – или мне тогда просто не хватило сил отказаться.

– Раз ты не принимаешь их службы, – спросил тогда Провидомин, – зачем ты ждешь ее от меня?

– В своем выборе ты свободен, – ответил Искупитель. – Можешь защищать меня или же отступиться – тогда я паду.

– Разве это выбор?

– Верно. Чаще всего никакого выбора нет. Я мог бы вернуть тебя обратно, но твое тело больше не пригодно для жизни. Оно валяется поверх кучи мусора рядом с лагерем паломников. И его расклевали стервятники, поскольку твоя плоть, в отличие от тел, лежащих рядом, не отравлена.

Провидомин поморщился и вновь перевел взгляд на Верховную жрицу, пляшущую на равнине.

– Благодарю за аппетитные подробности. А если я отступлюсь, если позволю тебе умереть – что станет тогда со мной? С моим духом?

– Я этого не знаю. Но, если смогу, буду горевать о тебе так же, как и о душах всех остальных, кого принял в себя.

Провидомин медленно развернулся и уставился на бога.

– Так если она доберется до тебя, все эти т'лан имассы…

– Останутся без защиты. И подчинятся ей. Как и все остальные, кого я принял.

– Значит, о том, чтобы отступиться, речи не идет.

– Провидомин. Сегда Травос, ты не в ответе за их судьбу. За нее отвечаю я. Это моя ошибка. Я не стану строго судить тебя, если ты выберешь отступление.

– Ошибка? Что еще за ошибка?

– Я… беззащитен. Ты это почувствовал с самого начала, когда пришел к кургану и опустился на колени, даровав мне честь стать твоим товарищем. Я не имею права судить. Поскольку никому не отказываю.

– Так значит, пора это менять, чтоб тебя!

– Я пытаюсь.

Провидомин яростно уставился на бога, который слабо улыбнулся в ответ. Мгновение спустя Провидомин что-то прошипел и отступил на шаг.

– Ты хочешь, чтобы я это решал? Совсем обезумел? Я не из твоих паломников! Не из толпы твоих самозваных жрецов и жриц. Я тебе не поклоняюсь!

– Вот именно, Сегда Травос. Проклятие любого верующего в том, что они пытаются угадать волю бога, на поклонение которому претендуют.

– Можно подумать, своим молчанием ты оставляешь им выбор?

Улыбка Искупителя сделалась шире.

– Я оставляю им любой возможный выбор, друг мой.

Бесчисленные пути ведут в одно желанное для всех место. Если бы ей было не все равно, она могла бы подумать сейчас о неисчислимых поколениях – что являются одно за другим, дабы устремить мысли в ночное небо или погрузиться взглядом в чарующее пламя костра, – терзаемых одним и тем же голодом. Душа требует, душа жаждет, душа тянется, ползет, рвется вперед, и там, куда ей так хочется, – куда ей нужно, – находится именно оно: блаженство уверенности.

Убежденность, словно броня, глаза сверкают, будто клинки; о, сияющая слава, ответ на любой вопрос, на любое сомнение! Тени исчезают, мир внезапно окрашивается в ослепительный черно-белый цвет. Дурные истекают слизью, добродетельные высятся подобно гигантам. Сострадание теперь можно отмерить, выделить его лишь воистину достойным – тем, кто невинен, и тем, кто благословен. Что до остальных, пусть горят огнем, иного они все равно не заслуживают.

Она плясала, словно вырвавшаяся на волю истина. Прекрасная, чистая простота истекала из ее конечностей, вырывалась из груди с каждым прерывистым выдохом. Вся мучительная неуверенность ушла, дар сейманкелика уничтожил любые сомнения.

Она ощущала теперь форму мира, видела все его грани – чистые, острые, неоспоримые. Мысли ее плясали здесь, почти не встречая сопротивления, ни за что не цепляясь, не прикасаясь к грубой поверхности, что способна оцарапать, заставить ее дернуться от боли.

В блаженстве уверенности заключался и другой дар. Она видела перед собой изменившуюся вселенную, где можно по праву игнорировать любые противоречия, где нет места ханжеству, где то, что ты лично несешь истину, позволяет не обращать внимание на все, в эту истину не укладывающееся.

Миниатюрная крупица сознания, что скрывалась внутри нее, словно робкая улитка в своей раковине, позволила ей дать этому изменению форму, ясно определить его как истинное откровение, как то, что она искала всю жизнь – просто не там, где следовало.