использованием труда мигрантов на полурабских условиях). Поэтому, приди завтра оппозиция к власти, – этот консенсус с большой вероятностью сработает как механизм ухода любой популистской риторики на задний план: актуальная политическая дискуссия сместится туда, где между претендующими на первенство политиками будут принципиальные разногласия.

В этом смысле, на мой взгляд, разговор о популизме (действительном или кажущемся) в российской политике в обозримое время может быть только отвлеченным – той роли, которую он сейчас играет в политике Европы и США, в российском контексте еще долго играть не сможет.

Андрей Рябов. Не буду подводить итоги, потому что слишком много разных и разнонаправленных идей было высказано. Хочу только отметить, что наше сегодняшнее обсуждение показало, сколь велики исследовательские возможности, которые открываются в связи с таким явлением, как популизм. Сколько разных направлений, иногда не пересекающихся, иногда взаимодействующих, может быть, и, видимо, это показывает, что мы находимся только в начале осмысления этих реалий.

Ольга Здравомыслова. Продолжая мысль Андрея Рябова, добавлю, что дело не только в исследовательских возможностях, которые открываются в связи с таким явлением, как популизм, но и в том, что очень разные подходы к его анализу отражают политическую ситуацию конкретных обществ. Российская ситуация имеет свою историю, но она явно недостаточно исследована. Хотя, несомненно, были высказаны неожиданные идеи, сформулированы интересные гипотезы, которые позволяют точнее понять недавнее прошлое и современную Россию.

Благодарим всех, кто принял участие в обсуждении!

Понятие «народ» в гражданских религиях модерна

Александр Филиппов[102]. Народ как социологическая фикция и политическая реальность[103]

Проблема, на которую хотелось бы обратить внимание, требует такого количества оговорок и уточнений, что формат выступления здесь, пожалуй, пока что более уместен, чем формат научной статьи. Конечно, возможность говорить сразу о самой сути дела не избавляет нас от необходимости исследовать тему со всей возможной тщательностью и точностью, но сначала я предлагаю согласованными усилиями разметить проблемное поле. Проблему в теоретическом плане я вижу в соотношении аппаратов политической философии и социологии. У нее есть сугубо практический выход, так сказать, прикладной аспект абстрактной теории, но практика здесь тоже понимается теоретически. Это не просто некоторый набор актуальных соображений, касающихся того, что у всех на слуху, но именно то, что относится к области принципиально наблюдаемого: социальных событий в пространстве и времени, а не одной только связи понятий между собой.

Социология в ее классическом виде прекрасно обходится без понятия «народ». Пожалуй, это хотя бы отчасти удивительно, потому что социология зарождается в теоретическом пространстве между политической философией и политической экономией. В какой-то момент они расходятся между собой так далеко, что в образовавшемся разрыве появляется место для новой науки, которая неожиданно для обеих старших дисциплин выступает с претензией на объяснение всего социального, стараясь вытеснить их на периферию дискурсивного поля. Мы можем сейчас вынести за скобки все, что касается политической экономии, и не упоминать даже понятие народного хозяйства, просто запомним, что и это однажды потребует более подробного рассмотрения. Но вот что касается политической философии и долгой истории понятия «народ», здесь дело другое.

Социология, как и любая новая амбициозная дисциплина, выступает с идеями новых различений. Это легко понять: если есть новая наука, она предполагает новое зрение, новую теоретическую оптику. Чтобы увидеть что-то новое, надо, как сказал бы Луман, цитируя Дж. Спенсера Брауна или У. Матурану, или их обоих, провести различение. Новые социальные науки, появляющиеся в XIX веке, работают с понятиями классов и групп, даже социальных кругов, как у Зиммеля (да мало ли еще с какими!), которые называются очень по-разному. Но вот то, что за противостоянием классов или многообразием социальных групп сохраняется по-прежнему единство народа, то есть что дифференцируется народ, что классы – это классы одного народа, не является первостепенной темой социологии. Скажем еще точнее: классы могут быть определены в категориях международных (мировой пролетариат, мировая буржуазия) или в категориях национальных (общество такой-то страны «расколото на классы»), но никакой необходимости говорить, что из классов, групп, кругов составляется единый народ, в общем-то, нет. Есть отличие между народом и обществом, о котором нельзя не упомянуть. Если Дюркгейм говорит об обществе как основном субстрате социального, то в основных социологических работах он не касается вопроса о том, как соотносится реальность общества sui generis с тем, что стран в его время уже много, между ними есть границы, в каждой стране свое государство, свое законодательство, свой язык, свои нравы. Иначе говоря, он откладывает на потом специальное рассмотрение пространственно-временного и политического единства социальности. Все, что он считает необходимым сообщить, приходится потом додумывать и доконструировать без полной уверенности в том, что делаешь это адекватно. В общем, получается, что у него общество конкретно-историческое: общество той или иной страны, государства, например, Франции его времени, но с перспективой будущей универсализации. Модерн должен обходиться без политических, культурных и прочих границ, которые, хотя и существуют, в будущем обречены на исчезновение. И, конечно, на роль «общества» тут не подходят ни «народ», ни «нация». Предполагаемое этими категориями единство социального субстрата уходит на задний план, в область преодолеваемой и не теоретизируемой архаики. Необходимость мыслить народное единство в эпоху «общества» (все более сублимированного, лишенного привязки к месту и времени) в терминах биологических (сродство по крови) или культурных (единство языка и традиции) как раз и лишает такие рассуждения шансов на теоретическую переработку, на то, что они могут быть переведены на язык социологии. Мы, конечно, тем самым выносим за скобку реакционную, аристократическую, биологизаторскую версии социологии. Но это как раз относится к разряду тех оговорок, которые можно допустить, но невозможно развить. Сделаем краткое отступление к политической философии.

Народ политической философии конституировал себя как политическое единство, имеющее форму государства или являющееся одной из сторон, участвующих в совместном конституировании государства (эта довольно сложная конструкция республики, впрочем, пропадает из поля зрения по мере того, как суверенное государство вступает в свои права). Социальная мысль XIX века открывает для себя, говоря словами Маркса, «обобществившееся человечество»[104]. Народ опознается лишь в противостоянии с другими народами, когда для национального единства больше причин и поводов, чем для классовых и групповых различий, либо же народ оказывается характеристикой уходящих, малых общностей, того, что теперь стали бы называть этносами.

Из-за того что даже классики социологии не совсем понимали, что им делать с «народом», хотя зачастую и не могли без него обойтись, возникала и возникает путаница. Вот, например, в одной не столь еще старой, не случайно, как мы сейчас увидим, написанной в годы драматических трансформаций просветительской статье немецкого социолога Лутца Хоффмана читаем, что Макс Вебер обнаруживает огромные сложности с тем, чтобы