Купец склонил голову, окинул замершую невольницу взглядом, кивнул и поднялся:

— Ну что же, служивый. Пойдем, глянем на твой товар.

Заботливые подворники скакуна хозяйского гостя расседлали, поставили у коновязи, насыпали сена. Без потника две кровавые полосы стертой впереди и за седлом шкуры оказались видны во всей красе.

— Уж не за него ли ты гривну серебра выручить хотел? — снисходительно усмехнулся Словей Ратин.

Он присел возле снаряжения, сложенного на припорошенную снегом солому, покачал деревянное седло с высокими луками, вытянул из ножен меч, вскинул, оценивая прямоту клинка, открыл саадак, провел пальцем по лаковому покрытию лука, покачал головой, выпрямился, пнул ногой халат:

— Ну что же, служивый. Конь, может, и хорош. Коли с недельку его токмо кормить, выезжать да чистить. Но ныне гривны он не стоит. Хлопоты — они тоже серебром оплачиваются. Меч дрянь, гнутый дважды. Небось, греческий. Либо с легионеров взят, либо куплен у персов по дешевке по пуду за гривну. Лук хорош… был. Вижу, дорогой, для доброго стрелка клеился. Но ныне вытерт, лак потрескался, подзоры от дождя мокнуть станут, у плечей натяжение разное случиться может. Халат в недобрый час слуге дать можно, дабы не сильно железа чужого боялся, но платить за него звонкой монетой никто не станет. Седло, упряжь у степняка, как всегда, справное. Да тоже не новое. В общем, тебе, как гостю моему и человеку служивому, гривна за все.

— Я же сказывал, уважаемый Словей, — покачал головой Олег. — Не продаю. Меняю.

— Зря упрямишься, служивый. Товарищи твои в Муроме это добро ныне по полушке за пуд продают.

— Но ведь я не в Муроме… — многозначительно улыбнулся Середин.

— Странно сие, служивый, — прищурился купец. — Отчего ты вдали от рати своей оказался? Почему князя со всеми не дождался?

— Так не дружинник я, купец. Не холоп, не боярин. Гостем княжеским в походе был. А как князю из-за лишней добычи не до меня стало, так и тронулся своим путем. К чему доброму хозяину обузой становиться?

— Гостем княжеским? — не поверил купеческий старшина. — За что же почет такой?

— Пару лет назад князю Гавриилу помог я хазар от города отогнать. Лагерь зачарованный нашел. Олегом меня звать, уважаемый, некоторые ведуном кличут. Может, и ты слухи про меня слышал.

— А не ты ли самоцветчика новгородского через проклятые вязи к Белоозеру провел? Он, сказывали, весь путь в беспамятстве провел, но ты и товар, и самого его все едино в целости доставил?

— Было дело, — кивнул Олег. — Жаль, двух телохранителей его не уберег. Сгинули от проклятия того василиска.

— Делота, а ну, в трапезную за медом хмельным сбегай и двумя корцами! — окликнул купец одного из подворников. Тот бросил вилы, которыми носил сено в хлев, кинулся к дому, а хозяин поворотился к Олегу: — Не ожидал, что своими глазами ведуна того самого узрею. Подивились мы из той сказки честности твоей, подивились.

— Спасибо на добром слове, Словей, — кивнул Середин. — Но разве ты своих клятв не держишь? А ворованные деньги счастья не приносят. Честное имя дороже.

— Это ты верно молвил, ведун, — согласился купец, глядя на Урсулу. — А скажи, Олег, зачем тебе маета лишняя? Продай рабыню за пять гривен, да и забудь про хомут сей.

— Зачем же за пять? — вскинул брови ведун. — Одеть ее покрасивее, украшения привесить, белки да зубы подчернить… Невольница обученная, танцовщица, невинна, как весенний бутон. За двадцать продам.

— Эк… — крякнул купец. — Двадцать… — Он опять глянул на девочку и признал: — Пожалуй, продашь. Но не сразу.

— Да я не спешу, — пожал плечами Середин. — Рабыня не рыба, за месяц не протухнет. А коли ты про меня слышал, уважаемый Словей, то знаешь, что я не токмо саблей махать умею. Могу порчу от людей, скота али товара отвести, удачу привлечь, лихоманок отогнать, нежить вывести, ежели мешаться где стала. Коли товара больше наберу, чем конь со снаряжением стоит, так отработаю излишек, не сбегу.

— Знаю, не сбежишь, — кивнул купеческий старшина. — Но цену лучше сразу хоть до пятнадцати гривен сбей. Не то месяцем торговли не обойдешься. Может статься, и по иным весям придется покататься.

— У меня вся жизнь — дорога…

Появился запыхавшийся подворник — в одной руке он держал небольшие серебряные корцы, украшенные по краю бело-сине-красной эмалью, в другой — деревянную баклажку.

— Убрали ужо в трапезной, батюшка наш, — сглотнул он. — Пришлось вниз бежать.

— Пускай… — Купец передал один ковшик гостю, другой взял себе, наполнил, вернул баклажку слуге: — Допей. Вижу, жажда мучит. А потом Гудима из лавки покличь.

— Благодарю, батюшка… — Подворник пошел куда-то в угол, на ходу прихлебывая из баклажки.

Хозяин повернулся к Олегу:

— Вот, стало быть, ты каков, ведун. Думалось мне, тебе весен тридцать, сорок. Ан ты юнец совсем, уж не обижайся. Юн, но честен и разумен не по годам. Давай за слово твердое выпьем, на котором все у нас на земле и держится.

— За слово твердое! — Они одновременно отлили по глотку меда в жертву богам и не спеша осушили корцы.

Гудим оказался крупным мужиком совершенно упырьего вида, и бархатный кафтан, поверх которого болтались две толстые золотые цепи, только усиливал это впечатление. Похоже, когда-то бедолага попал в пекло пожара, который начисто лишил его ушей, волос и превратил кожу в бесформенные бугры, а губы — в лохмотья, меж которыми поблескивали крепкие белые резцы. Только глаза смотрели спокойно и дружелюбно — в остальном же Гудим напоминал полусгнивший труп похороненного в хорошем костюме богатого боярина, который от скуки решил погулять.

— Это приказчик мой, — кивнул в сторону «упыря» купец. — Тоже честен, как себе верю. Он покажет, чем закрома мои богаты. А во что это выльется, потом сочтемся.

Он снова поклонился, вежливо извлек из руки ведуна корец и направился к дому.

— Чего хотели, гости дорогие? — хрипловато рыкнул Гудим.

— Да вот, конфетку из нее сделать, — указал на Урсулу Олег.

— Чего? — не понял приказчик.

— Одеть с ног до головы. Да так, чтобы глаз не отвести.

— Сей момент…

В лавке, что выходила со двора купеческого старшины на проезжую улицу, они провели часа два. Из всего, что предлагали трое служек, ведун отобрал теплые шаровары из греческой шерстяной ткани, плотной и мохнатой, как войлок — приказчик почему-то упорно называл их половецким балаком; греческий страфеон из плотной ткани, напоминающий очень большой, от шеи до пояса, матерчатый корсет; коты — полусапожки с красной суконной оторочкой и однорядку — этакий простенький плащ, подбитый дешевым на Руси горностаем.

Впервые с момента их встречи Урсула оказалась одета как девушка: по размеру, по силуэту, по-женски. Один из служек оценивающе защелкал языком, тут же получил от приказчика подзатыльник и спрятался за полог — но подглядывал из-за него в щелочку. Да у ведуна и у самого захолодело внутри от извечной мужской жадности: этакую красоту, да в чужие руки отдать. Себе, себе, только себе!