в жизни шла по широкой серой улице, рассматривала то высокие, то крохотные – на полтора этажа – серые дома и пыталась представить дом, где все это время жил Рихтер. И как он тут жил, без меня.

Людей на улицах было мало, но все-таки они шли, кто торопливо, не глядя по сторонам, будто опаздывая на важное дело, кто прогулочным шагом, рассматривая нас, как диковинных зверей.

– Слушай, – не выдержала я, когда четвертый по счету прохожий так изумился, встретившись со мной взглядом, что разинул рот. – Что в нас не так? Чем мы от них отличаемся?

Вик криво усмехнулся.

– А ты еще не поняла?

Я помотала головой.

– Ну я хромаю.

Он прихрамывал совсем чуть-чуть, как будто просто натер ногу, и теперь мозоль мешала ему идти нормально.

– А ты…

Он посмотрел на меня и не договорил.

– Смотри!

Я увидела рекламный стенд, а на нем огромную афишу.

Мне стало так страшно, что я замерла и вдруг подумала – не смогу. Не смогу ничего больше – ни шагнуть вперед, ни прикрыть глаза, ни сказать хоть что-нибудь, ни заплакать. Останусь здесь, без движения, без дыхания, без жизни. Сначала прохожие еще будут меня замечать и осторожно обходить, но со временем фигура начнет терять цвет, очертания – расплываться, как становятся бесформенными любые силуэты в наступающей темноте. Только виновата в моем исчезновении будет не темнота, а застывшее время и пространство, которое в этом времени не может существовать.

– Узнала? – спросил Вик.

Кажется, он не заметил, что со мной творится неладное. Просто подумал, наверное, что я увидела лицо близкого человека и хочу помолчать.

Да, на афише было лицо самого близкого мне человека. Единственного. Любимого. Его нарисовал удивительный художник, почти не исказив черты, но мне казалось, что Рихтер горит. Горит изнутри и освещает все, до чего может дотянуться. Не рукой дотянуться – взглядом и светом. Там были всего три краски, вернее, две. Черная и алая. Третьей была белая, но ею просто притворялась белизна бумаги.

Растрепанные черные волосы – то ли волны, то ли густые осенние тени. Черные глаза – распахнуты так, что я никогда не смела отвести взгляд первой. И алые отблески, скупые, краткие, но попадающие в самое больное.

Это был Рихтер. Мой. Тот, без которого я не могла жить, но как-то жила уже бессчетное количество дней. И чужой. Потому что под пальцами у него разбегались клавиши. Мой Рихтер с трудом подходил к фортепиано. У него были сломаны пальцы. Давно и безнадежно. Он не мог играть как профессионал. Он никогда не стал бы выступать. Никогда.

А здесь висела афиша. С афиши смотрел Рихтер. И то ли это было какой-то новой правдой, к которой мне еще придется привыкать, то ли непонятно кем и зачем устроенной мистификацией.

– Это он, – сказала я Вику. – Но он не может играть.

Вик посмотрел на меня с жалостью.

– Он не мог играть, – объяснил он мне, как малолетней дурочке. – Там. А здесь – может.

– То есть, как? – еле смогла выдавить из себя я.

– Здесь другой мир. Здесь твой Рихтер может играть. У меня нет хронического бронхита. Но любой из нас может заболеть местной болезнью. Хотя, тебе же недавно сделали октовакцину?

– Да, – кивнула я. – Рихтер заставил.

– Значит, ты не заболеешь. Он был прав, конечно. Мне просто нельзя, у меня аллергия.

– И здесь, и там? – настороженно спросила я.

– Нет, только там. Но здесь нет октовакцины. Она здесь не живет. Вот такие дела.

Я кивнула, сделав вид, что понимаю. А ничего я не понимала, на самом-то деле. Совсем ничего. Значит, здесь сломанные пальцы Рихтера не мешают ему играть? То есть, самое страшное, что случилось с ним в той, прежней нашей жизни, как будто и не случилось?

– Ты, наверное, хочешь на концерт? – спросил Вик. – Но билеты мы уже не достанем. Поэтому – увы. Ничего, пойдешь с ним на следующий.

У него чуть-чуть потускнели глаза.

– В общем, можешь посидеть вон там, в парке. Концерт длится полтора часа. Не так уж долго и ждать.

Не так уж долго и ждать – эхом отозвалось у меня в голове. Если сравнить с тем, сколько я ждала. И жду.

– А ты? – спросила я у Вика.

– Я? – он пожал плечами. – У меня тут немножко своих дел. Собрать цветки папоротника, обломки рогов единорога – все такое.

Я не поняла, шутит он или говорит серьезно, но ни глаза, ни губы у него не смеялись.

– А как мы встретимся? – спросила я.

– А зачем? – удивился Вик. – Я же привел тебя к нему.

– А обратно? Как я попаду обратно?

Вик посмотрел на меня как на привидение:

– Погоди, я не понял. Ты что, хочешь вернуться? Я тебя уверяю, что твой Рихтер точно не захочет. Зачем ему? Тут не совсем, как у нас, но тоже нормальный мир. Зачем ему возвращаться туда, где он не может самого главного?

Я слушала Вика и понимала, что он совершенно прав. Он прав, а я – идиотка. Зачем Рихтеру возвращаться в наш мир? Только потому, что я не могу остаться здесь?

А я этого действительно не могла. Вик просто не знал, что октовакцина не только защищает от местной лихорадки и семи других смертельных болезней. Организм к ней привыкает и становится почти безнадежно уязвим, если ее не повторять, хотя бы раз в месяц. Зато даже Вик знал, что здесь она не живет.

* * *

Я сидела на серой деревянной скамье и смотрела в серое небо, насквозь пропитанное дождем. Оно было похоже на губку, которую опустили в воду, а потом вынули и подняли повыше. И вот сейчас вода еще держится в мелких порах, а еще через несколько мгновений прольется сплошным потоком. Правда, я провела в парке не меньше получаса, а вода не проливалась. Просто небо казалось все более темным и будто бы опускалось ниже.

Вдруг я подумала, что не спросила у Вика, а что будет, если я попаду под дождь здесь. Меня снова понесет из одного мира в другой? Или все останется по-прежнему, только вымокну и стану похожа на ощипанную курицу?

Мне не хотелось проверять. Приблизиться к Рихтеру настолько и позволить какому-то дождю нарушить все планы – это безумие. Или непростительная беспечность. Или чудовищное невезение.

С первыми каплями дождя я вскочила со скамейки и побежала к подъезду концертного зала. Пусть у меня не было билета, а значит и шансов попасть внутрь, но укрыться от дождя