* * *

Я по-прежнему доставал деньги, совершая ограбления, и не выходил из магазинов, не прихватив что-нибудь с собой. Джерри уже понял, чем я занимался: чтобы догадаться, особого ума не требовалось, учитывая, что по всей квартире валялась одежда и обувь. Иногда он расспрашивал меня, словно ему и правда интересно, но всегда оставался непредсказуем. Мне никогда не удавалось угадать, понравится ли ему моя история, как это иногда случалось, или он обрушится на меня с гневной тирадой и назовет «негодяем и ворюгой».

Вскоре у меня появилась возможность браться за более серьезную «работу», в основном через Легси – того парня, с которым я познакомился в хостеле на Док-стрит. Мы все больше времени проводили вместе и проворачивали дела, которые приносили нам до пяти тысяч фунтов. Мы грабили рестораны, ателье, склады – любые места, где стояли ненадежные охранные системы и где мы не рисковали причинить вред кому-нибудь, кроме самих себя. Все получалось до смешного легко, и быстро вошло в привычку. Возбуждение от взлома, адреналин, волнами прокатывавшийся по молодому телу, – все это было подобно наркотику, опасному и вредному для здоровья. Грабежи позволяли едва ли не купаться в деньгах без особых забот, но, оглядываясь назад, я понимаю, что лучше было и не начинать.

Нас с Легси поймали, когда мы грабили магазин пончиков «Данкин Донатс» около станции «Эмбенкмент»: охранник из соседнего здания увидел нас в окно и позвонил в полицию. Мы узнали об этом только тогда, когда темноту забегаловки прорезали голубые вспышки мигалок первой полицейской машины, прибывшей на место происшествия.

Легси всегда твердил, что, если нас поймают, я не должен сопротивляться аресту. Нужно положить руки на голову и, получив команду, протянуть их вперед, чтобы на меня надели наручники.

– Проявляй уважение, – говорил Легси. – Если будешь вести себя прилично, тебя отпустят на поруки. Дежурным наплевать на грабежи, но они не отстанут, если ты будешь буянить при аресте.

Я сделал все так, как говорил Легси, ведь я ни за что на свете не хотел попасть обратно в тюрьму.

Большую часть своего третьего десятка я провел в тюрьме Пентонвиль, которая стала мне домом. Меня осудили за кражу в «Данкин Донатс», и я покатился по наклонной. Я отсиживал три месяца, выходил, снова грабил, меня снова ловили, и я возвращался за решетку. Это был замкнутый круг, из которого я никак не мог вырваться.

Каждый раз оказываясь в тюрьме, я прощался с чувством собственного достоинства так же спокойно, как сдавал на входе свою одежду и личные вещи. Когда меня приводили в камеру, в желудке появлялось то же самое тянущее ощущение, которое я почувствовал в восемнадцать лет в Фелтеме. Ты как будто погружался в кошмарный сон, чертовски хорошо понимая при этом, что пробуждения в ближайшее время ждать не приходится.

Проблема заключалась в том, что я не мог остановиться не из алчности и не потому, что хотел все больше и больше вещей. Ограбления просто стали стилем моей жизни. Мне больше нечем было заняться. Я по-прежнему заботился о Джерри, сердитом, как никогда, и одиноком после смерти Дот. Ночные вылазки с Легси делали мою жизнь хоть сколько-нибудь сносной. Я всякий раз чувствовал воодушевление. Всякий раз, ища деньги или ключ безопасности в очередном кафе, я ощущал трепет. Мне нравилось это, нравилась возможность показать полиции кукиш. Деньги никогда не были главной причиной.

Пентонвиль находился на Каледониан-роуд, или Калли, недалеко от тех мест, где я вырос; там содержали преступников всех сортов. Убийцы, насильники и так далее – не было такого преступления, которое не совершили бы узники Пентонвиля.

Моим первым соседом по камере оказался здоровенный ирландец. Таких вонючих ног, как у него, я в жизни не видел. У нас не было ни радио, ни телевизора, и каждый день тянулся, как целая неделя. Он залезал на верхнюю койку и свешивал свои вонючие ноги, болтая ими прямо у меня перед носом. Меня мутило, хотелось блевать, но еще больше мне хотелось хорошенько врезать ему в челюсть.

Каждый день повторялось одно и то же, и от этого мы одуревали, но так, наверное, и было задумано, чтобы дать нам время подумать над своими преступлениями. Дверь камеры открывалась в половине девятого утра ровно на двадцать минут, и в это время можно было пройтись по коридору, выпросить бычок или обменяться журналами с кем-нибудь из других заключенных. В девять утра всех отправляли на так называемую «работу», то есть в тюремную мастерскую, где приходилось заниматься чудовищно скучным делом: например, надевать поролоновые прокладки на одноразовые наушники, которые выдают в самолетах. Если ты не работал, можно было пройти обучение, при условии что на курсе, который ты выбрал – уроки компьютерной грамотности или математики – для тебя найдется место. Эти курсы были моим спасением. Я записался всюду, куда только было можно. Беспросветная тюремная жизнь научила меня ценить окно в квартире Джерри. Его в любой момент можно было открыть, чтобы вдохнуть свежего воздуха. За решеткой такой роскоши не существовало. Я чувствовал, что застрял. И понимал, что еще долго никуда не смогу пойти.

Я решил привести себя в порядок. Отказавшись от травки, которую курил почти ежедневно с того момента, когда в последний раз вышел из тюрьмы, я попытался сократить и количество сигарет – их уходило слишком много, штук двадцать в день. Пока я сидел, Джерри присылал мне десять фунтов в неделю. На свидания он не приходил, что меня не удивляло, но я ценил его щедрость, ведь, учитывая, как он презирал меня, ему, должно быть, приходилось всякий раз бороться с собой из-за этих денег.

– Я всегда говорил, что ты ни на что не годен, – проворчал он, узнав, что я отправляюсь за решетку. – Никчемный кусок дерьма. И как прикажешь мне справляться одному? Ты об этом даже не подумал, да?

Он был прав: об этом я не подумал, потому что вообще не думал, что попаду в тюрьму. И так случилось, что мое заключение, из-за которого Джерри остался один, еще сильнее очернило мое имя в глазах семьи.

Однажды в нашу камеру принесли две новеньких чертежных доски. Я уже лет пять не брал в руки карандаш, и моя склонность к рисованию не получала никакого развития. Это казалось неважным, учитывая, как шла моя жизнь: я был бездомным, Дот болела, Джерри вечно ругался, – а в тюрьме вся творческая энергия пропадала из-за невыносимой скуки. В тот день, однако, у меня было более приподнятое настроение, чем обычно, поэтому я взял ручку и принялся рисовать. Сначала в голову ничего не приходило, но держать ручку было приятно, нахлынули воспоминания о том, как в детстве меня вдохновляли комиксы. Я действовал автоматически, и уже через несколько минут на доске кое-что начало вырисовываться. Не останавливаясь, я ушел с головой в творческий процесс. Не прошло и четверти часа, как рисунок – первый за пять лет – оказался готов: я изобразил кулачный бой девятнадцатого века. Вдохновение пришло со старой картинки, которую я несколько дней назад увидел в библиотечной книге. Это была гравюра Уильяма Хогарта «Переулок джина». Помню, я разглядывал ее и чувствовал, что сам стою на месте дерущихся. Жизнь казалась мне боксерским поединком, и пока что я проигрывал. Но оставалось еще несколько раундов.