В тот момент мимо проходил охранник мистер О’Брайан. Он заметил мой рисунок, зашел в камеру и направился прямо к чертежной доске, чтобы рассмотреть картину.

– Мне нравится, – восхищенно сказал он. – Отличный рисунок!

Его реакция удивила меня, тем более что нам не разрешалось ничего вешать на стены.

– Спасибо, – сказал я мистеру О’Брайану. – Я несколько лет не рисовал.

Он смотрел на мой набросок и улыбался. И я увидел, что рисунок ему действительно нравится.

– Возьмите себе, – предложил я. – Когда-нибудь за него назначат солидную цену!

Рисунок остался на доске, когда я покинул ту камеру, но я так и не забыл слов, которые мне сказал надзиратель. Они снова разожгли во мне страсть к рисованию и заставили поверить, что когда-нибудь я все-таки смогу стать художником.

Но этого момента еще надо было дождаться, ведь тогда в моей жизни были вещи поважнее. Во-первых, мне предстояло пережить очередной тюремный срок, во-вторых, выйти на свободу и, наконец, самое сложное – не сбиться снова с пути. Других целей в моей жизни не было.

* * *

Пока меня не перевели в камеру к наркоману Томми, я почти ничего не знал о тяжелых наркотиках. Попадая в тюрьму, ты резко переставал принимать дурь: в те времена в Пентонвиле не было специального отделения для детоксикации. Мы с Томми разговорились, и я довольно быстро понял, что он несколько недель ничего не принимал: он все время дрожал и потел.

– Эй, дружище, ты мне не поможешь? – умоляюще спросил он.

Я превратился в слух, готовый сделать что угодно, лишь бы не видеть, как он страдает.

– Как тебе помочь?

– Порежешь меня? – жалобно проговорил он.

– О чем ты? – ответил я.

– Если ты порежешь мне запястье, меня отправят в больничное крыло.

– Порежь запястье сам – тогда тебя тоже отправят в чертово больничное крыло!

– Сам я не могу.

– Почему? – спросил я. – Почему ты меня об этом просишь?

Он не собирался сдаваться и протянул мне бритву.

– Ладно, – сказал я. – Но я сделаю только поверхностный разрез. Сиди тихо и не дергайся.

Он протянул мне руку и отвернулся, а я попытался сделать длинный порез, не нанеся при этом серьезных повреждений. Я хотел сделать так, чтобы было много крови и Томми забрали в больничное крыло, но чтобы он при этом не пострадал. Я провел лезвием по его руке, от локтя до тыльной стороны запястья, чтобы не задеть вены, и почти не давил, только вскрыв кожу, но внезапно на руке Томми образовалась зияющая рана, похожая на крышку жестянки с фасолью, вскрытую консервным ножом. Все было рассечено до кости.

Мы закричали от ужаса, и я, разволновавшись, порезал и свою левую руку. Потекла кровь. Из моей раны она лилась гораздо быстрее, чем у Томми. Рука его напоминала кусок мяса из мясной лавки, но крови почти не было.

Позже я узнал, что его ткани отреагировали таким образом, потому что он столько раз вкалывал наркотики себе в руку, что его кожа невероятно истончилась. О ломке речь уже не шла: Томми метался по камере и орал. Мне пришлось замотать его руку полотенцем, чтобы успокоить его, а потом я принялся барабанить в дверь камеры и звать на помощь.

– Этот чертов идиот разрезал себе руку, – сказал я, когда прибежали охранники.

Порез оказался очень глубоким, и Томми увезли в городскую больницу за пределами тюрьмы. Он сказал, что пытался покончить с собой, и ему наложили пятьдесят швов. Когда через несколько недель он вернулся в тюрьму, глаза у него были стеклянными, а взгляд – отсутствующим, как у зомби, ведь теперь тюремные доктора накачивали его огромными дозами валиума и антидепрессантов. Томми хотел только одного – получить кайф, и я убеждал себя, что, наверное, все-таки оказал ему услугу.

* * *

Когда я выходил на свободу, в промежутках между тюрьмой моя жизнь была не многим лучше. Конечно, неплохо было снова оказаться на воле, но необходимость идти домой всегда ужасала меня. Здоровье Джерри ухудшалось, а сам он становился все агрессивнее. Я понимал, что возвращаюсь домой, просто чтобы получить еще больше пинков.

– Какого черта ты здесь делаешь? – говорил Джерри. – Ты мне не нужен! Ты для меня чертово пустое место! Убирайся!

Иногда я целыми днями спал и вообще не хотел выходить на улицу. Все мои бывшие друзья разъехались, я уже никого не знал в своем районе. Многие уехали из Лондона, но полно было и тех, кто, как я, оказался в тюрьме.

Задира доживал последние дни, и я понимал, что мне придется похоронить его. Мысль об этом пугала меня. Задира жил у меня с тех пор, как мне исполнилось десять, и он всегда радовал меня. Иногда я смотрел на Задиру так же, как смотрю сейчас на Джорджа, и представлял, о чем он думает, или рассказывал ему все, о чем думал сам.

– Не расстраивайся из-за него, он просто несчастный негодяй, – говорил я, когда Джерри начинал буянить, и мы с Задирой уходили на прогулку. – Он это не всерьез. Он просто больной старик. Не принимай близко к сердцу.

Задира смотрел мне в глаза, и мне нравилось думать, что он остался на моей стороне, хотя больше никто из семьи меня на дух не переносил.

Он был таким старым и больным, что было бы милосерднее его усыпить. Когда настал день отвести его в клинику, у меня не было денег на такси и нам пришлось отправиться в последнее путешествие на автобусе. Я взял Задиру на руки и сел, а он устроился у меня на коленях. Автобус приближался к ветеринарной клинике, и, ужасаясь того, что вот-вот должно было произойти, я не мог представить себе, как останусь один на один с Джерри. Я понятия не имел, как сладить с ним.

Ветеринар неловко взял Задиру у меня из рук, чтобы отнести его туда, где ему сделают последний укол, и это стало моим последним воспоминанием об этом псе. Я видел, что Задира мучился от боли, его лапы беспомощно болтались. Он внимательно посмотрел на меня, прежде чем ветеринар унес его за дверь. Я последний раз глядел вслед своему другу и верному спутнику, который был со мной целых четырнадцать лет. Больше я его уже не увидел. Уверен, он тоже понимал, что в тот день его жизнь должна была закончиться. Мне было так больно, что я просто не мог оставаться рядом с ним и видеть его последний вздох. Я буду с Джорджем, когда настанет его час, это я уже решил. Мне остается только надеяться, что до этого еще много, много лет.

День, когда я попрощался с Задирой, оказался одним из самых печальных в моей жизни. Я не был к этому готов. Моего питомца больше не было рядом, и казалось, что вместе с ним умерла еще одна частичка меня. Мне было двадцать четыре, я был одинок и чувствовал, что у меня не осталось ничего, ради чего стоит жить.

Через несколько дней я вышел на улицу и прошелся по тем местам, которые мне нравились в детстве. В конце концов я оказался на Брик-лейн, по-детски мечтая посетить все знаменитые лондонские рынки и вспоминая все истории о мошенниках и аферистах, которые услышал за годы.