исчезать еще в августе. В октябре в Москве в течение семи дней продолжались кровавые уличные бои. Сергей Эфрон принимал участие в боевых действиях против большевиков. Ему пришлось бежать из города, и никто не знал, жив ли он (только позже пришло известие, что из Москвы он направился на юг, где вскоре присоединился к Добровольческой армии). Все ждали голодной зимы. Напряжение в квартире росло, возникали ссоры, формировались группировки. Коммуна превращалась в коммунальную квартиру советского типа. Немалую роль в этом сыграли внешние события, которые держали всех в состоянии нервного возбуждения. Хотя все соседи были если не близкими друзьями, то, во всяком случае, добрыми знакомыми, зима 1917–1918 годов далась им не без потерь.

Найти заработок становилось все труднее. Магда бралась за любую художественную работу: делала плакаты по заказу здравотдела, писала театральные декорации. Театральные заказы были ненадежны: театры быстро возникали и так же быстро исчезали; пьесы репетировались, но далеко не все ставились. Так, Юлия сообщает Волошину: «необычайное происшествие: моя “Снегурочка” приобретена кооперативами <театров> наравне с Борисячкиной “Русалкой” и “Тартюфом” Магды Макс<имилиановны>»[182]. Но гораздо чаще подруги пишут о несостоявшихся постановках, над декорациями к которым они трудились, но денег за них не получили. Наконец Магда, измученная зимними лишениями и болезнью, и Юлия, которая также нуждалась в деньгах, приняли участие в украшении Москвы к первомайским праздникам. Такой заказ они получили от своего соученика по школе Званцевой А. И. Иванова, который к этому времени занимал важный пост в Наркомпросе[183]. Это оказалось последней каплей для и без того напряженных отношений между Магдой и ее соседями. Сестры Эфрон, как и большая часть русской интеллигенции, считали любую поддержку нового режима недопустимой, тем более что Сергей Эфрон в это время находился в Добровольческой армии. Участие художниц в праздничном оформлении города они рассматривали как выражение согласия с большевиками, что вызвало их возмущение, приведшее к бойкоту Магды. К бойкоту присоединились соседи по квартире, их посетители и гости, а также Михаил Фельдштейн, к тому времени фактически ставший мужем Веры Эфрон, – все отказались с Магдой разговаривать. Мягкая, чуткая Магда невероятно страдала от остракизма. Это наказание молчанием упоминается в ее переписке с Юлией без каких-либо комментариев. В письме Волошину Юлия рассказывает о бойкоте подробнее:

Обормотов не вижу, они нас бойкотируют за некоторое участие в украшении города на 1-е мая. Марг<арита> Вас<ильевна> <Сабашникова> тоже хотела помогать, но не успела, поэтому ее, кажется, не трогают. Особенно досталось Магде Макссимилиановне>, рисовавшей звездочки и орнаменты: Вера и Лиля с ней уже месяц не говорят, а гости обходят ее стороной <…>. На меня же, кажется, серьезно обиделся по той же причине Михаил Солом<онович> <Фельдштейн>, т<ак> к<ак> несмотря на мои просьбы (через Еву Ад<ольфовну> <Фельдштейн>, приходившую объясняться со мною) – позвонить мне, – он упорно не дает о себе знать. Борисяк по этому поводу предлагает реферат на тему «Большевизм и русский орнамент». Кроме шуток, мне очень будет грустно, если восстановят против меня и Сережу <С. Я. Эфронах который Бог весть где теперь[184].

В мае 1918 года оказавшаяся на грани нервного срыва, обиженная и обескураженная Магда отправилась в Ликино, в деревню во Владимирской губернии, где муж ее старшей сестры Эрны работал в управлении большого лесного хозяйства. В прошлом Ликино было одним из мест летнего отдыха, где Магда с матерью навещали Эрну и ее семью. Магда была рада оказаться в кругу семьи: ее мать, Клара Александровна, была здесь же. Но за лето запасы художественных принадлежностей – бумага, краски, даже старательные резинки – кончились; пополнить их было невозможно даже в Москве, не говоря уже о деревне. Денег у Магды по-прежнему не было, и она зависела от своего зятя, который сам должен был кормить большую семью. Отношения и здесь становились напряженными. Перспектива провести зиму среди лесов приводила ее в ужас. Возвращение в Москву означало необходимость снова жить в недружелюбной коммунальной квартире в Мерзляковском. Но выбора не было, и Магда решила попробовать.

Рис. 35. Магда Нахман. Портрет матери, Клары Нахман (фон Редер), 1922 (любезно предоставлено Sophie Seifalian)

Московская зима 1918–1919 годов была особенно трудной. Чтобы выжить, Магда распродавала свою библиотеку (среди проданных книг – альбом офортов Каналетто и коллекция петербургских городских пейзажей, созданных художниками «Мира искусства»); продолжала искать театральные заказы, безуспешно пыталась найти частных учеников и расписывала железнодорожные вагоны плакатами агитпропа. Вероятно, последнее делалось под эгидой Пролеткульта. В своих мемуарах Маргарита Сабашникова, работавшая некоторое время секретарем в отделе живописи этой организации, писала, что у них возникла замечательная идея покрыть внешние стены железнодорожных вагонов «пропагандистскими картинами», которые в результате увидят по всей стране. За эту работу был обещан паек красноармейца и денежная плата. Сабашникова вспоминает:

Стояли жестокие морозы. Я должна была записывать имена и направлять художников к месту работы. Люди ждали, дрожа от холода и страха, что их не примут. Мучительно было видеть этих художников, среди которых я встречала знакомых, так униженных нуждой[185].

Зима действительно выдалась жестокой. Топить было нечем. От недоедания и холода Магда ослабла и заболела. Юлия писала в дневнике: «Ходила к Магде. Сидели за их обедом все в шубах. <…> У Магды мороз в комнате». И через несколько дней: «Ходила к Магде больной, лежит в морож. комнате; был доктор»[186].

Несмотря ни на что, круг друзей Магды и Юлии старался поддерживать видимость нормальной жизни. На новый 1919 год Юлия и Кандауров соорудили бумажную елку, пригласили друзей и обменялись подарками. Среди гостей был В. Ф. Ходасевич, который через несколько лет эмигрирует в Берлин; художница Раиса Котович-Борисяк и ее муж, виолончелист Андрей Борисяк, который в 1912–1913 годах учился в Париже у Казальса; эпидемиолог Леонид Исаев, который время от времени подбрасывал художницам работу по созданию медицинских плакатов, и его жена Вера, сестра Раисы. Они часто посещали «Кафе Поэтов». В мастерскую, устроенную в одной из комнат ее квартиры, Юлия приглашала Магду, Кандаурова, Сабашникову и Еву Фельдштейн, чтобы работать вместе. Они посещали концерты и лекции. В дневнике Юлии есть запись о лекции Андрея Белого «Пути культуры», в которой Белый, последователь Рудольфа Штейнера, делает попытку дать антропософское определение культуры. Но Юлия начинает с наглядного описания другого пути, реального, вьющегося среди руин их прежней цивилизации, который ей и ее спутникам пришлось проделать, чтобы добраться до лекции Белого:

Вечером доклад Белого. Ковыляли по