ужасной дороге посреди улицы гуськом по льдистым выступам (между бывшими прежде рельсами), по бокам – озера. Постоянно проваливались ноги. Тротуар непроходим. АБ читал «Пути культуры – История становления “я” – родовое, личное, коллективное» (как теперь – голубиные шаги внутри нас и гроза снаружи). В перерыве Маргарита Васильевна <Сабашникова>… казалась страшно утомленной, измученной. Ее родители голодают в буквальном смысле. Ее не узнать. Она, как и Магда, просыпается ночью в ужасе. Как странно читать теперь книги, прежние романы. Я иногда на ночь читаю, чтоб это почувствовать: всю их нереальность, детскость. Все это игрушечное в сравнении с той жизнью, которая сейчас и неужели все это было веками?[187]

Помимо нехватки продовольствия и топлива, разрушалась инфраструктура города. Треснувшие трубы выплескивали на московские улицы нечистоты, и никто их не убирал. Граждане оставляли мусор во дворах и на улицах.

К этому времени коммунальные квартиры стали обычным явлением, особенно в больших городах. Поскольку вся недвижимость была национализирована, бывшие владельцы или съемщики больших квартир, которые находились под угрозой уплотнения, приглашали в дом родственников, друзей и знакомых. Некоторым удавалось лучше других адаптироваться к новым условиям. В такой родственный союз к 1918 году превратилась квартира Юлии на Тверской-Ямской. Один из «домочадцев» Оболенских, Михаил Исаев, пришел к ним по совету жителей другой коммунальной квартиры – собственно говоря, деревянного дома, располагавшегося на Патриарших прудах, в котором поселился большой клан Борисяков, Исаевых и их знакомых – близких друзей обеих художниц.

В письмах Оболенской много жалоб на разницу интересов жителей ее квартиры, на трения и тяжесть коммунального быта. Но рядом с ней жили два безоглядно любимых человека, которые понимали и во всем поддерживали ее, и это одновременно придавало силы и казалось оправданием условий, часто не оставляющих возможности для работы. В декабре 1919 года она пишет Магде:

У нас начинаются всякие артели, в одной (книжной и картинной лавке) записана и ты, но все глохнет, от холоду и голоду вероятно. Вера Исаева звала вчера на именины <…>. Я не имела сил пойти туда. Все время чувствуешь голод – но не думай, чтобы я жаловалась. Наоборот. Я с ужасом представляю себе, что очутилась бы в идеальных условиях и рядом не было бы К. В. <Кандаурова> и мамы – тогда лучше бы ничего не было. И теперь хочется лучшего из-за них главным образом[188].

Коммунально-квартирная жизнь Магды, у которой не было такой поддержки, складывалась в 1918–1919 годах гораздо драматичнее. Братья Магды и ее старшая сестра остались в Петрограде; другая сестра жила в Ликино, куда Магда могла периодически сбегать. Еще одна сестра вышла замуж и переехала в Швейцарию. Их мать жила то в Петрограде, то в Ликино, со своими старшими дочерями. Магда была одна. Ей приходилось довольствоваться квартирой в Мерзляковском, где напряженность отношений стала невыносимой, где она постоянно испытывала недоброжелательность и необоснованные нападки. Это касалось не только лично ее: о других серьезных конфликтах в этой же квартире известно, например, из переписки семьи Цветаевой. Впоследствии участники событий согласились, что конфликты были следствием мучительных внешних обстоятельств: «Я верю девам, что ссоры происходили от общих причин, дома я наблюдаю буквально то же самое», – пишет Оболенская спустя полгода. (Между собой Магда и Юлия называли жителей квартиры в Мерзляковском «девами», так как действительно там собрались одни женщины.) Но мягкая, тактичная Магда органически не выносила сцен, и в марте 1919-го, оказавшись опять без работы, она бросила в квартире все – краски, картины, книги – и отправилась в Иваново-Вознесенск, где знакомые обещали ей место художника.

Попытка оказалась неудачной. Позже Магда напишет Юлии о своем побеге:

Когда я ехала в Иванов, я была в состоянии умоисступления. За эту зиму меня замучило многое, и я еще сейчас с ужасом вспоминаю о жизни на Мерзляковском. Дорого я заплатила за эту комнату. Все-таки теперь душа стала спокойнее, не чувствуя больше непрерывной критики и вражды и того бесконечно бабьего суждения, атмосферы дурной женской природы. Они не пишут, наверное, новые причины нашлись для недовольства мной. Но Бог с ними[189].

Магда отправилась в Иваново-Вознесенск по совету Михаила Фельдштейна, у которого были связи с Ивановским политехническим институтом, переехавшим туда из Риги в 1918 году. Фельдштейн представил Магду своему другу и коллеге Эдуарду Понтовичу, которого Магда упоминает в своих письмах с теплотой[190]. Сам Фельдштейн в 1920–1922 годах периодически работал в Иваново в качестве лектора, между повторными арестами по сфабрикованным обвинениям в контрреволюционной деятельности.

Однако по прибытии в Иваново-Вознесенск Магда узнала, что Понтович не смог устроить ей работу. Возвращаться в Москву было некуда и не на что. И снова, как летом 1918-го, Магде пришлось на время уехать в Ликино к сестре Эрне и поступить на службу в контору Ликинского лесхоза. Работать учетчицей в конторе, конечно, было не тем, к чему Магда себя готовила, окончив художественную школу пять лет назад, но выбирать не приходилось. Как она писала Юлии:

И вот кажется, пока я сижу здесь, жизнь уйдет совсем от меня, что она уже прошла мимо меня и я этого не заметила, потому что была всегда слепой, беспомощной и глупой и сама виновата в своей судьбе.

<…> С ужасом думаю о том, что осенью не смогу вернуться в Москву, кажется, что зимы здесь не переживу. Ведь здесь даже освещения нет. Надо было не ездить в Иванов, но я была в таком отчаянии тогда. Он меня и погубил, нельзя было без денег возвращаться. Теперь из заработка каторжного и скудного надо понемножку будет выкраивать долги. Так что к осени денег накопить не удастся. Ты видишь, что только и остается поставить крест над собой и остаться конторщицей, ибо никакой прекрасный принц не явится спасать меня из плена[191].

Ликино действительно оказалось ловушкой, из которой выбраться было нелегко. Магда писала:

Поезд наш местный перестал ходить. Не дают больше паровоза. Так что тридцать верст от Волосатой хоть пешком иди. Почту возят пока на советских лошадях, но до 1-го июля – что дальше – не знаю. Окончательная отрезанность от мира. <…> Денно и нощно молю о спасении из плена, уж очень заедает тоска и конца не видно. А зима здесь? Как прожить ее?[192]

В этот период Юлия – ее моральная поддержка и главная связь с миром. «Твоя так называемая “старческая болтливость”, –