Волшебница открыла глаза и встретила оранжевый яростный взгляд Лихая холодной насмешкой.

– Какая тебе разница, Торхаш? Ты – бродяга, сегодня здесь, а завтра – там, как поют моряки. Так какая тебе разница, что или кто у меня в приоритете?

– Мне… есть… разница…

За каждым его словом следовал болезненный укус в шею. Боль заставляла остро ощутить этот мир и это мгновенье, боль обещала сладость. Ники сама не заметила, как подалась навстречу его зубам и языку. Его поцелуи бесцеремонно опустились ниже – в глубоко открытый вырез белоснежной рубашки.

Свиток начал проигрывать песню заново.

– Руки… отпусти… – прохрипела Никорин, ощущая, как от страсти плавится сознание, теряет мысли, а любовный жар заставляет тело пылать.

Оборотень резко освободил волшебницу, и тут же пустил ладони гулять по ее телу, бесстыдно забираясь под одежду.

– Чего зря время терять… – пробормотала она.

Движения Лихая прекратились на мгновенье – он не сразу понял, как оказался лежащим в кровати, хотя только что стоял у окна в тесных объятиях с женщиной, чей невозможный взгляд делал из него настоящего зверя.

– Ну же! – прорычала Ники из-под Лихо, пытаясь содрать с него пропыленную куртку и перевязь с мечом и кинжалом. – Индари свидетель, я их развею, если ты…

Он закрыл ей рот поцелуем и принялся торопливо стаскивать с себя одежду. С себя, с нее. Волшебница не помогала – мешала, хаотично шаря руками по его крепкому телу, сжимая, сдавливая, словно пыталась утолить жажду трогать его, и никак не могла.

Песня началась заново…

Оборотня и волшебницу охватило желание стать единым целым, вытеснившее все: цвета и звуки, свет и запахи, прошлое и будущее. Даже настоящее схлопнулось до единого мига, в котором они слились в одно, и длилось-длилось-длилось вне времени и пространства. Под хрустальный голос молодого менестреля они не разрывали объятий, позабыв о всегдашней язвительности по отношению друг к другу, шептали такое, что никогда не повторили бы после, признавались в таком, в чем не признались бы никому другому. Целовали друг друга так, как целовали всегда – будто в последний раз… А потом в изнеможении затихли, так и не размыкая рук.

– Аркаеш меня побери, только сейчас я понял, как скучал по тебе! – рассмеялся Лихай. – Общаться с тобой совершенно невозможно, но заниматься любовью – это что-то!

Ники вдруг оперлась о его грудь ладонью и резко села в кровати.

– Что? – тут же подобрался он.

Но она закрыла ему рот ладонью, не давая говорить, и замерла, словно к чему-то прислушивалась.

Свиток в очередной раз заканчивал романс:

– Разбитые не склеить зеркала – вот оно, решение! – воскликнула Ники и, повернувшись к Лихаю, принялась его целовать: – Ты понимаешь, Лихо? Осколки нельзя склеить, надо менять зеркало!

Он затащил ее себе на грудь, крепко обнял и тихо произнес:

– Сумасшедшая…

* * *

Следующие несколько дней слились в памяти Зохана в один. Он бежал до тех пор, пока не начинал шататься от усталости, и только тогда залегал в укромном месте, устроив в лапах измученную скачкой Рубину, которую периодически начинал сотрясать сухой кашель – все-таки она простыла, оказавшись в студеной воде ручья.

Они почти не разговаривали. Час-два спали. Просыпались. Жевали вяленое мясо и сухари, запивали из фляги. Если рядом был водоем, ополаскивали лица. И все повторялось: бег – до невозможности бежать дальше, сон без отдыха, еда без вкуса.

Лишь спустя три дня Зохан позволил себе и Рубине стоянку на всю ночь. Разжег костер, вскипятил воду, сыпанул в нее сушеной брусники из своих запасов. Дождался, пока морс закипит, налил в свою деревянную кружку, протянул спутнице, на чьем лице отсветы огня сделали резче тени, залегшие под глазами и скулами. Сейчас было хорошо видно, как истощил ее этот безумный побег. Девушка напомнила Хану свечу, неумолимо истаивающую в темной комнате. Невыносимо было видеть ее такой, и оборотень, порывшись в кофре, достал ту самую книгу, что они, рассорившись, оставили на заимке. Раскрыл страницы и начал негромко читать. Роман повествовал о молодом короле, его возлюбленной и его друге, об их запутанных и мучительных отношениях, о безумствах, которые совершали оба, чтобы добиться расположения прекрасной дамы. История была не такая героическая, как похождения славного рыцаря Озиллы Крокцинума, но захватывающая. Впервые с тех пор, как они покинули Зыбины, в глазах Рубины, смотрящей на языки пламени, появился интерес к жизни.

– Знаешь, теперь я понимаю, почему образованные люди говорят, мол, книги – это дверь в другой мир, – сказала девушка, когда Хан замолчал, чтобы отпить морса.

Она сидела, привалившись к его боку – так было теплее. Повернув голову, оборотень разглядел тень от ресниц, падавшую на ее щеку.

– Только почему книжные страдания стали казаться мне надуманными? – добавила Руби.

Хан молча кивнул, показывая, что понимает. Перед глазами до сих пор стояло застывшее лицо Шамисы… Какие книжные страдания могут сравниться со страхом во взгляде матери, обернувшимся вечностью?

Он снова покосился на девушку, задумчиво смотревшую в огонь. Исхудавшая, бледная… Ему стало жаль той румяной, полной трепета и волнения девчонки, чья тяга к приключениям могла сравниться с его собственной. Станет ли Рубина когда-нибудь прежней? А он сам? Вряд ли…

– Расскажи мне, как там, в Вишенроге, – попросила она. – Что тебе рассказывал тот лис?

Зохан заговорил. Он столько раз вспоминал этот разговор и каждое слово в нем, что, кажется, выучил наизусть.

– Лихай Торхаш Красное Лихо говорил: в Вишенроге оборотни и люди не стремятся обидеть друг друга. Мирно ходят по одним и тем же улицам, едят в одних трактирах, а непримирим к другим расам тот, у кого не хватает собственного достоинства. Тикрей никогда не будет прежним. Оборотни, истребив людей, не смогут властвовать над миром, потому что история… – он запнулся перед незнакомым словом, – идет по спирали, то есть, в одном направлении, и не повторяется, хотя многие думают именно так. Да, люди склонны ошибаться и с пеной у рта отстаивать свое мнение, но если их удается переубедить – это все меняет! Меняет сознание, отношение, меняет народы и даже границы государств. Он рассказал мне, как воевал с людьми бок о бок, и каждый из них понимал, за что воюет. И это «что» было общим! Как у него на руках истекали кровью друзья, а он, теряя их, осознавал: «Я не скорблю по кому-то больше, лишь потому, что он оборотень, а другой – нет. Я просто скорблю. Скорблю всем сердцем!» А еще говорил, что по отдельности можно перебить сколько угодно народа, а вместе – невозможно!