И вдруг я получил письмо от тебя – почему-то из Лебяжьего.

«Андрюша, как же я хочу тебя видеть!

Поехала проведать своих, да вот и застряла. Просто фатальное невезение: лыжи – сугроб – простуда.

Сижу на справке восьмой день, и конца-краю не видно. Может быть, даже умру, а может, и не умру тебе на радость.

Как ты живешь без меня? Наверное, хорошо. Мой милый Андрюша живет без меня хорошо, да, лапонька?

У тебя уже кто-то есть? Или нет?

Перед отъездом, между прочим, зашла к вам в общежитие. На вахте вахтеров было трое. Один сказал, что такой тут не проживает.

Другой сказал тайком от других, что ты недавно застрял в лифте со своим дружком Рашидом.

А третий, с такой матросской походкой, тебя хвалил. Говорит мне: «Андрюха – классный парень». Между нами, девочками, он очень тебя хвалил, но чего-то, по-моему, недоговаривал. Чего же?

Может быть, летом поеду по странам Европы, а может, и не поеду, как получится.

Со мной дела обстоят так. Температура 38,7, тоска смертная, и болит горло. Проклятый сугроб!

Целый день одна и одна. Чувствую, как в мою душу спускается великая черная туча, и некому эту тучу рассеять.

Не мил белый свет, пока не приходит в голову мысль написать тебе письмо. Знаешь, просто фантастическая тяга к действиям. И я их пишу каждый Божий день.

Одно, может быть, все-таки отправлю. Может быть, это. А может, и другое. А может, и вообще никакого.

В профиль ты похож на одного из слепых с картины Питера Брейгеля «Слепые» – третьего справа, особенно когда небритый.

Ты сначала картину разыщи, а уж потом решай, комплимент это или наоборот.

Я очень, очень, очень по тебе скучаю, чуть-чуть не плачу и чаще, чем обычно, гляжу в окно. В перерывах – ТВ и верный друг Мопассан.

Мой милый, мой хороший…

Я бы тебя еще похвалила или написала бы что-нибудь про любовь, я обожаю писать про любовь, но по НТВ начинается «С любовью не шутят», не пропустить бы начало.

Кроме того, моя природная скромность не позволяет мне писать любовных объяснений.

До свидания (в переносном смысле).

Это писала я».

Я позвонил на мобильный Еве, и она сказала, что ты еще не приехала из Лебяжьего. В подробности она не вдавалась, да и вообще разговаривала со мной сквозь зубы. Ну и ладно. Подменился на одной работе, отпросился на другой, выпросив денег в счет зарплаты, и на всякий случай загнал два дорогущих немецких мобильника, которые держал на самый черный день.

Мне достался неотапливаемый вагон. В смысле – неотапливаемый совершенно. Похоже, жизнь решила хорошенько проверить меня на морозоустойчивость. За бортом было не ахти как холодно, но вагон так выстудило, что без перчаток трогать металлические его фрагменты было просто страшно. Потолок и стекла окон покрывал мохнатый иней. Полки серебрились морозными искрами. В туалете вместо унитаза опасно кренилась в сторону двери желтовато-бурая ледяная глыба, напоминавшая шляпку гигантского подберезовика. С потолка свисали ледяные сталактиты. Не плацкартный вагон № 8, а замкнутое, летящее в ночи пространство белого безмолвия, хоть костер разводи. Впервые я ехал в вагоне совершенно один, больше притырышных не нашлось. Даже проводники перебрались в соседний вагон, куда я бегал время от времени за кипятком. Я заваривал кофе на две трети термоса, вливал туда стакан коньяку и на пару часов допинга хватало. А потом снова надо было идти к титану.

Я вновь пытался расшифровать письмо. Это была утопия, ясное дело, но я пытался его расшифровать и точка. Такого мозгового штурма я не предпринимал со времен абитуры, но ничего не получалось, несмотря на холод, который всегда стимулировал мои извилины. Часов шесть бился над первым абзацем, группируя символы так и эдак, подгоняя их под ту или иную известную систему. Пытался уловить логику расположения одинаковых символов внутри текста. К утру сквозь руины всякого рода догадок, версий, идей в мозгу вдруг всплыли два слова «поверхность атаки». А следом еще одно – «конференция». Что за конференция? Что за поверхность? Куда клонит мои мозги? Текст был неприступен, как форт из романа Маклина «Пушки острова Наварон». Цифры «120206», выглядывавшие из частокола таинственных, хитрых значков, можно было трактовать как угодно. Например, как количество бриллиантов или изумрудов, спрятанных в сундуке. Мне нравилась такая трактовка, немного бредовая, но не лишенная смысла, если, конечно, не лишать смысла вообще всю тему клада. Или вот еще вариант: 120 кг 206 г золота зарыл Елисей в сыру землю перед тем, как уйти в монастырь. Или это координаты клада? 12 метров, скажем, на север, два метра на восток?.. Бр-рр, зусман!

От холода, кофе и коньяка, а главное – от переизбытка тестостерона в крови меня бил дрожняк. Я помахался с тенью в узком проходе, отжался раз сто, разгоняя кровь. Фиговый из меня расшифровщик. Глотнул очередной колпачок кофе и пошел в соседнее купе покурить. Подошвой попытался соскоблить наморозь на оконном стекле. Там, за окном, тянулась неровная чернота лесопосадки, а над ней безрадостно серело небо. А я ехал к тебе.

Зачем?

Поезд прибыл в Лебяжий полтретьего утра. Или ночи? Я купил на вокзале десять чебуреков и, жуя их один за другим, пошел по широкому проспекту, над которым вполнакала светили изящно изогнутые фонари, давно вышедшие из моды. По сравнению с вагоном на улице было в два раза теплее. Бегущая строка под сводами вокзала показывала 15 градусов мороза. Мела поземка. Отойдя метров на сто, я оказался посреди дырявого среднерусского пространства, окруженный серыми мрачноватыми хрущобами без единого освещенного окна, свет тут у них на ночь отключают, что ли? И только эти вот слабые старомодные фонари связывали меня с веком электронных технологий, то есть с текущим временем. Да еще телефон мобильной связи, который на морозе периодически вырубался и показывал полный разряд батареи.

Тоже мне, проспект! Названия нигде не видно, об отелях нараспашку и говорить не приходится, да что там отели – ни одного пешехода, ни круглосуточной палатки, ни мента завалящего – не у кого узнать, где твоя улица, Аня. Она носила скромное название «2-й Огородный проезд», и я подумал, что это наверняка где-нибудь на куличках, поэтому притормозил в сумке пару чебуреков и граммов сто коньяка. Кто знает, как там дальше сложится мое путешествие; н.з. в любом случае не помешает.

Куда идти? Спрашивается, куда же идти? Почему не узнал на вокзале у хачика с чебуреками? Где люди? Где жители этого Лебяжьего – лебежане и лебежанки, что ли? Или лебежьяне? Так куда же все-таки идти?

Что, идти куда попало, авось, мол, кривая вывезет?

И я пошел, куда попало переулками и дворами, и попал, естественно, на пустырь, куда же еще можно попасть с моим-то счастьем! Посреди пустыря стояло низкое прочное строение, сложенное из свежих шпал. Витал запах креозота. Похоже, склад материальных ценностей. Сейчас залают собаки, и проснется охрана, у нее-то я и спрошу дорогу на «2 Огородный проезд». Однако хрен да маленько. Сколько ни топтался я возле этого склада, сколько ни пинал дверь, сколько ни орал, наивный иногородний человек, так и не появилась охрана в тулупе, со стволом под мышкой, с Полканом на поводке… Кричи не кричи в этом Лебяжьем, э-ге-гей!..