— Есть. Еще не поздно в честные дворничихи записаться.

— Какие дворничихи! Ну что ты все… — и Карина заплакала.

Марине было очень неловко. Она не хотела разбивать хрустальную мечту Карины, кто ж счастья своей родной сестре не желает? Но Марина боялась, как бы жизнь не стукнула Карину по макушке как раз в то самое время, когда она расслабится и потеряет бдительность в своей доверчивой привязанности к Валерочке. С его родителями среднего достатка, дачей в три этажа с зимним садом, машиной, работой. Это он сейчас так активно проявляет преданность и верность. А потом пообвыкнется — и что?

Но Марина не могла исполнять роль учителя жизни. Сама-то она чего добилась? Да, планы её реализовывались, но так медленно, что иногда хотелось просто в Бабу-ягу превратиться, чтобы взять метлу и подогнать их неспешный ход.

Марина затормошила сестру, попросила даже прощения за резкие слова, потому что считала свою Карину самым чистым человеком на свете. И когда говорила свою обличительную речь, то просто боялась, как бы доверчивая Карина глупостей не наделала. Лучше пусть она думает хуже обо всем, что её окружает, — меньше обидит её жизнь.

Карина же думала совсем о другом. Собирая вещи (сестры решили ехать домой: солнце показалось им слишком жгучим, а пруд скучным), Карина изредка бросала взгляды на сестру и уверенно думала, что они с Валерой никогда и никому не дадут Марину в обиду.

Они с Валерой — так она думала о себе все чаще.

Тот день, когда сестры загорали в Серебряном Бору, был последним свободным днем Марины. Со следующего дня она выходила на работу в «Сакунталу» — как и собиралась, простой официанткой.

Чтобы не потерять деньги и не лишить сестру работы, Марина продолжала трудиться и в «Зеркале», где никто, кроме Карины и Руслана, не знал о том, что Марина работает теперь в двух местах.

Для Марины началась работа на износ. Оттрубив два дня подряд в «Зеркале», следующие два дня Марина работала в «Сакунтале», затем опять в «Зеркале» — одним словом, выходных у неё не стало. Через полмесяца Руслан, который видел Марину только поздно ночью или засыпающую уже на сиденье машины, попытался устроить сцену. Он не хотел предъявлять свои права, не пытался ставить никого на место или диктовать свои условия, он просто очень хотел, чтобы Марина была с ним чаще.

Руслан пришел в бессильную ярость, выраженную им очень бурно, за что был назван тираном и бесчувственным человеком.

Марина предстала замученной и обиженной и с благородным негодованием отвергла все попытки Руслана просить прощения. Через несколько минут Руслан, совершенно расстроенный и подавленный тем, что незаслуженно обидел Марину, да ещё и оскорбил её своими тиранскими замашками, уехал вон из Москвы.

Руслан даже представить себе не мог, что он может страдать из-за женщины. Он, такой властный и сильный, никогда раньше не позволяющий женщинам себя «раскручивать» и заставлять так переживать.

А теперь он считал себя виноватым перед этой женщиной — и мир повернулся к Руслану самой тусклой своей стороной. Никогда раньше не любивший водки, Руслан запил, сутками пропадая на дачах или в загородных домах своих приятелей.

Марина не звонила ему. Не мог позвонить ей и Руслан. Он не появлялся больше в своей любимой «Сакунтале». И в «Зеркале» дальше кабинета директора не заходил.

А в «Зеркале» жизнь шла без изменений.

До полуночи было ещё около двух часов, повара несколько раз звали Карину с Мариной поесть: обед они пропустили и могли остаться без ужина, время которого для работников ресторана тоже давно закончилось.

— Ну вы чего не идете есть? — выглядывал повар Дима из двери кухни. Давайте-ка, вы что?

Но сестрам было действительно некогда. Они устали.

Примерно полтора часа назад метрдотель посадила за столик Шевеляевым томного восточного мужчину, пришедшего в обнимку с двумя дамами. Вслед за ним в ресторан вошли ещё двое очень похожих на посетителя с дамами, и сели за соседний столик. Они были явно знакомы друг с другом. И теперь, когда время приближалось к полуночи, начали активно привлекать к себе внимание. Они не отпускали Володю Шевеляева от столика, заставляя его находиться при них неотлучно, подливать вина спутницам. Мужчина говорил мало, в основном слушал щебет своих подруг, улыбался, не спеша прикладывался к рюмочке коньяку, курил, сосал лимон и изредка перебрасывался фразами на непонятном языке со своими соседями, что шумно пировали за столиком рядом. Он говорил, затем значительно откидывал голову назад, словно наслаждался произведенным эффектом, иногда шептал что-то своим дамочкам, и те восторженно хихикали, а два его собрата становились от этого все оживленнее и злее. В ответ на его неспешные фразы они громко вскрикивали, резко поднимали руки в воздух, быстро и сбивчиво говорили что-то частично на русском, частично на своем родном языке.

Наконец он сказал что-то, от чего самый шустрый и задорный из двух его соседей вскочил, подбежал к нему и, размахивая рукой, быстро заговорил:

— Что? Что ты сказал? Не нравится, да? Пойдем выйдем, слушай? Пойдем, да?

Но главный герой никуда выходить не хотел. Об этом он, видимо, и сообщил, не теряя своего невозмутимого вида и даже не меняя барско-ленивой позы. Не спрашивая их желания, он заказал своим дамам по мороженому, а себе ещё коньяка и шашлык. Володя Шевеляев с радостью унесся исполнять заказ.

Когда же он вернулся с мороженым и коньяком в сопровождении брата, стычка продолжала набирать обороты. Задорный пытался теперь подскочить как можно ближе к своему обидчику, но тот был со всех сторон огорожен дамами, которые на всякий случай прижимались к нему плотнее, хотя и выглядели очень раскованно. Томный герой заказал дамам вина, отослав Володю, и оставил возле своего столика теперь Костю (хотя, скорее всего, был уверен, что это все тот же человек, что и раньше ему прислуживал).

Тем временем задорный, глаза которого уже начали наливаться кровью и жаждой битвы, начал громко кричать, облокотившись одной рукой о край столика своего обидчика:

— Что? Ты трус, да? Ну вставай, Хан, вставай, пойдем!

«Трус» идти никуда не собирался, он медленно пережевывал мясо и смотрел на разошедшегося молодого джигита с явной усмешкой.

— А… — пытаясь вывести его из себя, прохрипел задорный, и его приятель что-то проговорил ему негромко, кажется, дал совет.

И задорный, гневно раздувая ноздри, заговорил снова на своем родном языке, тыкая пальцем почти в самый нос томного противника. Тот, выразительно усмехнувшись, отмахнулся от его руки, как от комара. Это взбесило задорного необычайно, он схватил бокал, стоящий на столике, хотел немедленно выплеснуть его или просто кинуть в нагло усмехающееся лицо невозмутимого соперника, но Костя Шевеляев успел перехватить этот бокал. Растопырив пальцы, разъяренный джигит бросился хватать что-нибудь ещё на столике, но Костя быстро отгреб от него все, что могло попасться ему в руки из бьющейся посуды.