Рецепт того, который достался нам, мы находим тут же, отпечатанным на круглой картонке, подложенной под белый молочник. И забираем с собой на память.

Два полных стакана чищенного — не только от скорлупы, но и от мягких шкурок — миндаля (лучше, конечно, взять целые ядрышки, но в крайнем случае сойдут и “хлопья”, такие вот тоненькие пластиночки, которые продаются для украшения тортов), высыпать в блендер и молоть на самой большой скорости, пока получится не порошок, не пудра даже, а совершенно однородная вязкая паста, на поверхности которой выступят капельки масла. Вели найдете эссенцию из горького миндаля (она иногда попадается у нас в дорогих супермаркетах — в некрасивых аптечных пузырьках), можно добавить чайную ложечку для пущего запаха.

Когда миндаль как следует перемелется, опустить в блендер полпачки размягченного сливочного масла, полстакана сахара и снова взбить до идеальной гладкости. Потом переложить эту массу в большую миску, добавить два яйца, стакан муки, щепотку соли. Вымесить все вместе хорошенько и выложить ровным слоем в разъемную форму, смазанную маслом и присыпанную мукою.

Теперь нарезать продольными дольками сантиметровой, скажем, толщины десяток крупных синих слив и уложить их шкуркой вниз как можно теснее концентрическими кругами по всей поверхности теста, слегка вдавливая.

Печь в не очень горячей духовке (180 градусов) около часа. Под конец взять столовую ложку какого-нибудь душистого джема, например апельсинового, развести его парой ложек кипятка, смазать поверхность пирога этим сиропом при помощи кисточки и вернуть в печь минут на десять, чтоб отлакировалось. Прежде чем станете резать — пусть остынет почти совсем…

Вот кто-нибудь объяснил бы мне простую вещь. Это спокойствие, это глубокое, надежное чувство покоя и мира, как здесь, в провинциальной, почти деревенской Шотландии, — оно когда поселяется в людях? Что нужно, чтобы оно пропитало собою вечерний воздух, разлилось от одной гряды холмов до другой, наполнив долину, такую, как эту, где течет Твид? Нужно сначала воевать пятьсот лет? А потом триста лет радоваться каждый раз, когда тревога оказывается ложной? — Откуда я знаю? — говорит она мне. — Отстань.

Кортона, на границе Тосканы и Умбрии, Италия

Сцена, свидетелем которой я оказываюсь, войдя в длинный, наполненный сумраком зал под тяжелым каменным сводом, не то чтобы потрясает меня своим величием и придавливает к земле значительностью того, что происходит прямо сейчас, у меня на глазах. Ничего подобного я не чувствую: наоборот, я вдруг ловлю себя на том, что испытываю нечто вроде смущения. На мгновение я ощущаю себя нечаянным и нескромным наблюдателем какого-то частного, почти интимного события, вовсе не предназначенного для моих глаз.

Я вижу молодого человека, осторожно, но настойчиво склоняющего к некоему неожиданному и явно рискованному поступку испуганную и смущенную девицу, напряженно сидящую перед ним на краешке жесткого, неудобного кресла. Этот утонченный красавец явно умеет дурить головы хорошеньким цыпочкам: он сосредоточен, но в то же время раскован, он увлеченно подался всем телом вперед, вроде бы даже готов, если нужно, ловко опуститься на колени; тонкие его руки с узкими, натренированными лаской ладонями подняты к лицу, он осторожно, но убедительно жестикулирует, изящно подняв вверх оба указательных пальца. Похоже на какой-то трюк из арсенала НЛП, эти пальцы сложены в выверенную фигуру убеждения и в то же время отвлекают, сбивают растерянную собеседницу с толку Сразу видно: разводит, уговаривает, кружит ей голову

— Spiritus Sanctus superveniet in te, et virtus Altissimi obumbrabit tibi, — говорит он ей вкрадчивым полушепотом. Дескать, Дух Святый найдет на тебя, и сила Всевышнего осенит тебя. Не бойся, душа моя, все будет хорошо.

И она, в общем-то, уже на все согласна:

— Ессе ancilla Domini fiat mihi secundum verbum tuum… — Мол, се, раба господня, да будет мне по слову твоему.

Я понимаю, что эти двое сейчас меня заметят, и будет очень, очень нехорошо. Придется уходить, а пока этого не случилось, надо хотя бы как-нибудь запомнить то, что видишь, а может быть, взять с собой, сохранить, унести пусть призрачный, неверный, но отпечаток.

В эту минуту прямо откуда-то сверху и сзади, из-за затылка, раздается пронзительный, давящий голос, безжалостно и властно режущий тишину.

— Плиз свич офф йор камера! — невыносимо грохочет с небес. — Ит из стриктли проибитед ту тейк зе фотос ин зис мюзеум!

Я покорно и поспешно прячу фотоаппарат. Похоже, у них тут устроено видеонаблюдение — смотрителей ни в одном из залов не видать было, а вот, пожалуйста: разок только дернулся, они уж меня отловили. Неудобно получилось.

Я выбираюсь, пригнувшись в низких дверях, обратно на полуденный свет. И стою еще минут десять, наверное, посреди кривоугольной, горбатой, вытянувшейся вверх по склону холма пьяццы Синьорелли, пытаясь отдышаться, прийти в себя, успокоиться. Я только что видел собственными глазами “Благовещение” Фра Анжелико. То самое, где ангел — в невероятно пронзительном алом или нет, не алом, а в какой-то малиновый тон уведенном плаще, шитом пылающим золотом, которое не остыло ни на градус, не потускнело ничуть за пять с половиной веков.

Крошечный епархиальный музейчик. Малюсенький городок Кортона: мы же по Умбрии крутимся в этот раз, в Тоскану и не собирались вовсе. Но вот этот холм, покрытый старым городом, как коричневым криво-косо стеганым одеялом, — он был совсем рядом. Мы и свернули.

В винерии по ту сторону площади нам открывают бутылку здешнего “Санджиовезе”, выставляют на центр стола пяток плошек с разными удовольствиями, чтобы намазывать на поджаренный ноздреватый хлеб: тапенада из черных маслин, что-то вроде грибной икры, перетертые с маслом печеные баклажаны, ну, и еще миску чуть прижаренных помидорчиков с теплой моцареллой.

Это ж не ресторан, тут есть практически нечего — так, распивочная, считай. Зато можно подглядывать через прилавок, как они там со сковородками управляются.

Килограмм с лишним маленьких кистевых помидорчиков — выбирать крепенькие, неперезрелые, такие, чтобы прочно держались на гибких зеленых гребешках, но и не самые мелкие все-таки — осторожно ополоснуть водой и промокнуть насухо бумажными полотенцами. В широкой толстодонной сковороде разогреть полстакана зеленого пахучего оливкового масла холодного отжима (во-обще-то на нем лучше бы ничего не жарить, — уж очень быстро принимается оно дымить и трещать, — но здесь как раз тот случай, когда именно хорошее, породистое “экстра верджин” подойдет наилучшим образом) и аккуратно выложить помидоры — прямо цельными гроздьями, не обрывая с веточек. Как только первый, самый нетерпеливый из помидорчиков лопнет — посолить грубой солью и поперчить, настроив мельницу так, чтобы перец был смолот крупно, а вовсе не в пыль. Тут же высыпать сверху горсточку чеснока — лучше молодого, — нарубленного крупными спичками. Можно еще нарезать толстыми колечками небольшой пучок зеленого лука — причем в дело пойдет только нижняя, белая часть стеблей, и еще первые, самые мясистые, два-три сантиметра зеленого пера.