Ей было приятно, что Жан-Пьер предлагает ей деньги и при этом не настаивает на ее вине: список ее прегрешений и без того достаточно велик.

— Ладно, — зевая, сказала она, — давай отделаемся от этой машины и пойдем покупать другую. А деньги я тебе отдам, как только смогу.

Она хорошо выспалась в эту ночь, впервые со времени аварии.

— Похоже, гроза вас миновала, — сказала Франсуаза, поправляя свой кружевной наряд из желтого нейлона. — Вы, должно быть, довольны.

— О чем вы говорите?

— В конце концов, вас ведь не собирались арестовывать…

— А с чего бы это меня арестовывать?

— За убийство принцессы Дианы, конечно.

— Ах да, я совсем забыла, ведь это, кажется, на моей совести. И как это я миновала список подозреваемых… — она хотела, чтобы это прозвучало саркастически, но более всего ее занимал вопрос о том, что известно Франсуазе.

— Они поймали водителя того белого фиата.

— Правда? — Вероника пыталась сообразить, как такое возможно, ведь ей же не светили лампой в глаза и не брали анализ из глубин прямой кишки.

— Да. Он, конечно, иностранец — вьетнамец. Я всегда говорила, что нельзя пускать иностранцев во Францию. Смотрите, что получается: возьмите иностранную машину и иностранного водителя, сложите вместе — и что? Погибает принцесса. Как это меня раздражает! — Она, видимо, забыла, что принцесса сама являлась иностранкой, а ее любовник, но меркам Франсуазы, и вовсе уж иностранец. Из всех пострадавших лишь вдребезги пьяный шофер той немецкой машины прошел бы суровый национальный тест. — Я всегда говорила, что Жан-Мари Ле Пен[6]рассуждает весьма здраво, и если бы он пришел к власти, то ничего подобного бы не случилось.

И тут Вероника все поняла: должно быть, Франсуаза покупает себе одежду с развалов на сборищах крайне-правых. Сколько бы в новостях ни показывали интервью с ними, их природное превосходство роковым образом подрывается в глазах зрителей вопиющим невежеством, неприятными голосами и — особенно — цветовой безвкусицей в сочетании с приверженностью к скверным тканям. Вероника почувствовала облегчение, разрешив загадку, терзавшую ее многие месяцы; теперь оставалось лишь поподробней расспросить о том несчастном, которого арестовали.

— Итак, Франсуаза, — сказала она, — вы полагаете, что они взяли именно того человека?

— У него был белый «фиат-уно», перекрашенный на следующий день после аварии, кроме того, он — вьетнамец. Какие вам еще нужны доказательства?

Даже сделав скидку на неонацистский элемент в рассуждениях Франсуазы, Вероника чувствовала, что все это не укладывается у нее в голове. Может, ей все пригрезилось, или ее дорожное происшествие не имеет отношения к трагедии? Но чем больше она размышляла, тем все более ее угнетала мысль о том, что где-то в Париже за решеткой содержится несчастный, испуганный человек без всякого на то основания. Ей в голову пришла ужасная мысль.

— А что, если это отец Фуонг? — прошептала она.

— Что? Чей отец?

— Да нет, ничего. Я как раз говорила с Мари-Франс, — она поправила цветок.

— Знаете, — вздохнула Франсуаза, — вот кого мне жаль, так это принца Эдварда. У него такая чувствительная душа, страшно представить, через что бедному мальчику приходится пройти.

— Я — на обед, — сказала Вероника, прерывая ее. Она выскочила из конторы и устремилась к лавке Эстеллы. Все полторы мили она на каждом шагу радовалась сегодняшнему решению не надевать обуви на каблуках.

Она неслась по улицам, натыкаясь на прохожих, спотыкаясь о поребрик; ей гудели автомобили, на нее ругались мотоциклисты — им приходилось резко тормозить или сворачивать, чтобы избежать наезда; она думала о том, как следует вести себя в высококлассном бутике, чтобы не возбудить подозрений. Подобно другим посетителям, она проявит интерес к одежде, а после залучит Эстеллу в тихий уголок для доверительной беседы.

К тому времени, как она добралась до лавки, лицо ее стало пунцовым, а легкие, казалось, готовы были разорваться. Она увидела Эстеллу за стойкой и, стараясь идти непринужденно, направилась к ней.

— Простите, — сказала она, — я бы хотела…

Некоторое время она не могла говорить, лишь пыхтела и отдувалась.

— Я хотела бы примерить… — она согнулась пополам и захрипела, хватаясь за сердце.

Она не припоминала, чтобы когда-нибудь так задыхалась, она ловила на себе озабоченные взгляды с немым вопросом: не следует ли вызвать скорую. Но, собравшись, Вероника выпалила на одном дыхании:

— Я хотела бы примерить то платье, — она неопределенно указала на ближайшие вешалки и закашлялась.

— Конечно, мадам, — сказала Эстелла, снимая с вешалки коротенькое платьице за десять тысяч франков. — Сюда, пожалуйста.

И Вероника, со школы не страдавшая колотьем в боку, поплелась за ней, держась за сердце и постанывая.

— Ну как я? Думаешь, кто-нибудь заметил, что я не обычный покупатель? — зашептала она, как только Эстелла прикрыла дверь примерочной.

— Ты здорово замаскировалась. Так, в чем дело?

— Ты давно видела Фуонг?

— Она уехала.

— Где она?

— Думаю, в древнем Египте.

— В древнем Египте?

— Да, она пишет доклад, кажется о папирусе или скарабеях… А в чем дело?

— Я боюсь, что из-за меня арестовали ее отца.

— Ух ты, какая неприятность, — они обе очень любили отца Фуонг. — Как же тебя угораздило?

— Его допрашивают насчет… — она зашептала еще тише, — насчет белой машины той ночью, если ты понимаешь, о чем я…

Тайный смысл этого загадочного сообщения дошел до Эстеллы.

— Ты уверена, что это он?

— Речь шла о вьетнамце.

— Но он не единственный в Париже.

— Верно. А может, это и не отец Фуонг. Но если она застряла где-то посреди древнего Египта, как нам это выяснить?

— Можно ему позвонить.

— О! Это отличная мысль, — выпалила Вероника, прищурившись. — А что мне сказать-то? «Привет, вас арестовали за убийство принцессы Дианы?»

— Нет, но, кто бы ни поднял трубку, ты можешь сказать: «Здравствуйте, это Вероника, вы не могли бы мне дать адрес Фуонг в древнем Египте»? Таким образом ты вступишь в обычный разговор, а если трубку возьмет ее отец, тогда ясно, что он не в тюрьме.

— Да, действительно хорошая мысль, прости, что я так скептически к ней отнеслась. Ты решила, что я вроде как в помешательстве.