А что до вопроса, который задал в самом начале беседы Феликс, то никто из вас его как будто и не заметил, не стал на него отвечать. А я отвечу, хотя настоящего ответа у меня нет. Ты, друг мой, тычешься и мечешься, как и все молодые. Не бойся ошибок. Ищи свою сиську, авось найдешь. В конце жизни жалеют о том, чего не сделали, а не о том, что совершили. И на этом я закончил.

Феликс сидел оглушенный. Сейчас небо должно пасть на землю, Констант должен решительно отвергнуть весь этот наглый немыслимый поклеп…

— Да, на тебя решительно невозможно сердиться, — приобнял Аристарха Мнесилох.

— Но и всерьез воспринимать — тоже, — рассмеялся Констант.

Когда они, наконец, вышли из терм, был уже ранний вечер. Феликс понял, что день его завершен, он уже не успеет ни к дому своей любви (да и надо ли ему туда ходить?), ни, к примеру, к Паулине (вот точно не надо, но хотя и не запрещено). Только легкий ужин, чтение, молитва перед сном…

И все-таки не все было досказано — он вызвался проводить Константа. Некоторое время шли молча, в сопровождении раба, который нес его принадлежности для бани (раб, разумеется, тоже был христианином, но во время беседы почтительно ждал господина в раздевалке с другими рабами).

Аквилея понемногу затихала. Еще тащились с грохотом по каменной мостовой редкие ручные тележки с товаром, еще продавали в закусочных остатки бобовой каши, черпая с самого дна тяжелых, вмурованных в стену глиняных котлов, еще брели по своим делам прохожие и шмыгали вездесущие мальчишки, и как раз совершала неподалеку, на площади, свой вечерний развод городская стража. Но солнце уже почти зашло, скоро на улицу можно будет выйти разве что с факелом или лампадой. И хотя ночная Аквилея, благодарение всё той же страже, вполне безопасна, кому же захочется зря жечь масло?

Когда друзья отошли за пределы слышимости, а до дома оставалось совсем немного, Феликс решился:

— Я хотел тебя спросить, господин мой Констант…

— Да? — Тот не очень был склонен сегодня к разговорам, похоже. И ожидал какого-то подвоха — или Феликсу только так показалось?

— Что знаешь ты о той девушке… меня отчего-то так взволновал рассказ о ней.

— О какой?

— О той, что бросилась в море, лишь бы не…

— Да почти ничего. Рассказывали наши единоверцы из Далмации, и запомнил я ее имя: Эйрена или Суламифь… ее почитают как свидетельницу веры, хоть не уверен я, что это тот самый случай, ведь кажется, что смерть напрямую не грозила ей, жизни она лишила себя добровольно.

— Вот бы и мне встретить такую, — с неискренней мечтательностью в голосе воскликнул Феликс.

— Это было давно, — отозвался не в лад Констант, — и всем ли быть героями? Ищи себе простую добрую душу и не жди, что она будет какой-то особенной…

— Да, мой господин… А тебя… прости за нескромный вопрос…

Он не сразу решился, а Констант его опередил — воистину, он читает в сердцах и умах!

— Ты хочешь спросить, не смутил ли меня рассказ Аристарха?

— Да!

— Ничуть. Да, и я был молод, и я грешил, но отринул такую жизнь. Тебе повезло больше — ты расстался с языческими мудрованиями и связанным с ними развратом заметно раньше меня.

Незаслуженная похвала обожгла сердце, как горячий сосуд ладони, и он поспешил спросить:

— Но тебе не хотелось бы попросить его… не говорить о таком? Или, по крайней мере, запретить нам такое выслушивать?

— Ничуть.

— И тебя не обидит… ты не запретишь… в общем, можно мне общаться с ним дальше?

— Да на здоровье, — рассмеялся Констант, — старый болтун пропадал где-то полжизни у своих греков или сирийцев, а теперь вернулся в нашу добрую Аквилею напоминать нам грехи юности. Вот уж не будет тебе вреда услышать о том, что твой епископ был когда-то шалопаем! Покаяние, сопровождаемое крещением, — он многозначительно воздел палец, — смывает все грехи.

И помолчав, добавил:

— Пожалуй, только одно бы я запретил добрым христианам: ходить в бани с иудеями! Слишком… слишком веры похожи. И кто-то из наших может решить, что так и надо. Что эта их Тора, эта книга — ну, или наша книга — важнее всего на свете. Что неважно, как мы живем, а важно, что читаем…

А все эти шалости, все эти огрехи юности — зелень земная. Просто зелень земная, вянет, облетает, увядает она, и не сыщешь в зимний снегопад ее следа.

«Стасим», — вспоминает она слово, когда попадает в свой тягучий, медленный сон. Ей некуда деться, она не может сбежать, ей становится страшно. «Стасим» — что это значит?

Они не сдвинулись с места. Как и вчера, Старец сидит на серо-пепельном камне у одинокой арки, как и вчера, по небу плывут редкие облака, и разве что тени продвинулись дальше — в этом мире продолжается день, он уже перевалил за середину. Камни пылают жарой, она не дает дышать, воздух вязкий и горький, Паулина не может и шагу в нем ступить, ноги налиты свинцом. Руки — да, они еще двигаются, с усилием, словно тесто плотное месят. Это старость, — думает она. Это просто старость. Как нелепо было бы умереть сейчас, у самой цели…

— Это стасим! — кричит девчонка.

Как она выросла, оживилась, да что там — похорошела! Дерзкая красавица тех самых лет, когда к девчонкам начинают присматриваться женихи.

— Стасим, говорю же тебе!

— Что ты такое несешь?

Воздух обжигает гортань, но, кажется, можно притерпеться.

— Стасим, стасим, стасим! А ты забыла слово! Пока не вспомнишь, никуда не пойдешь!

Мелкая дрянь прыгает на одной ножке и показывает язык, словно ей лет пять.

— Ну так помоги же мне, — Паулина старается быть рассудительной.

В лазоревой сини клубится спасительное облачко — немного прохлады, только бы ему не пройти мимо. Или пройдет?

— Я-то тебе чем могу помочь, — вдруг серьезно, совсем как взрослая, отвечает девчонка, — если ты себе помочь не позволяешь?

— Я? — ахает Паулина.

— Да, ты, ты! Зачем ты отдала ему власть над собой, этому грибу? Растет себе — и ладно.

Она показывает пальчиком на Старца, а сама держится на расстоянии, готовая, чуть что, отпрыгнуть, убежать по ступенькам… Вот глупая, ведь споткнется, расшибется!

— Да как ты смеешь о нем так! Отче, скажи ей…

— Отче твой лежит в могиле, и давно, — девчонка не унимается, — а ты себе нового придумала. Епископы там, пресвитеры всякие… Ты что, маленькая, без них не справишься? На хрена тебе они?

Еще и ругается, как уличный мальчишка. Вздуть бы негодяйку!

— Ой, какие нежности… ну ладно, скажу вежливенько: они тебе зачем? Ты чего от них ждешь? Чтобы они тебе всё разжевали да в рот положили? А сама никак? Взро-ослая, а туда же, духовные отцы, духовные чада. Бред какой-то.