— На то и таинства, чтобы приоткрыть веления рока! Идем дальше. Софана?

— Несомненно, Мудрая. Необычное имя для девушки из комедии.

— Конечно. Потому что имя совсем не из комедии, оно только немного изменено. Это София, великая и прекрасная Премудрость, которую так трудно обрести в этом мире.

— И поэтому к ней так стремится Херей? Его имя, безусловно, связано со словами χαίρειν «радоваться» и χάρις «благодать». Кто обрел благодать, обрел премудрость и повод для радости, не так ли? — Феликсу начинала нравиться эта игра, подобная игре теней на поверхности масок. Да игра ли то была?

— Для душевных людей такое объяснение подойдет. Но человек духовный может взглянуть глубже. Попробуешь?

— Даже не догадываюсь, Аристарх.

— Всего две буквы, две согласных буквы, Х и Р. Кого они обозначают?

— Ты намекаешь…

— Нет, это ты начинаешь познавать.

— Но не Христос же, в конце концов!

— Почему же не Он?

— Да потому что… ну сам посуди, в этой комедии Херей уже был… уже был близок с Софией! То есть с Софаной!

— И что? Тебя удивляет, что Христос прежде сотворения мира был причастен Высшей Премудрости?

— Но не…

— Что не? Комедия — череда масок, вроде той, что у меня в руках.

А в руках у него — уже совсем другая маска, пылкого юноши, героя-любовника.

— Тайна этой предвечной близости Христа и Софии — отчего бы не передать ее через маску рассказа о соитии? Тем более что самого соития не сцене нет даже и в помине.

— Еще не хватало!

— Но думай дальше. Где они сошлись?

— На празднестве в честь Пана, рогатого демона[57].

— Демон — это ведь еще одна маска, просто пугалка для детей. И никакого Пана в комедии нет, заметь. Его никто не видел в этом мире, он недоступен нам, мы можем лишь о нем рассуждать. А что означает имя Пана, слово πᾶν?

— Детский вопрос. Оно означает «всё». Даже гимны в честь Пана обыгрывают это созвучие.

— Так это не созвучие. Это таинство, приоткрытое духовным, тем, кто имеет уши слышать и глаза видеть, а ведь мало кто таков из людей. Пан — полнота всего…

— Сущего в нашем мире?

— Не торопись, ты рассуждаешь, как плотский, но ты духовен, это я вижу. Это полнота всего, всех сущностей, всех веков и миров, что были прежде сотворения нашего.

— Но…

— А ты послушай.

Аристарх говорил предельно серьезно — повесил на свой гвоздь очередную маску, раскинул руки в молитвенном жесте.

— Премудрость, пребывая в Полноте, обладая предвечным, надмирным, невыразимым и наивысшим благом, возжелала большего, придумала лучшее, лишилась покоя, покинула Полноту. Оказавшись в бесприютном одиночестве, она вынуждена была теперь пребывать с тем, кого комедия называет Демархом, а на самом деле он…

— …ее отец.

— Нет! Это слишком приземленное, плотское понимание. Имя Демарх намекает на имя Демиург, то есть Создатель, и тут надо признать, что Менандр, а вернее, сила, которая им управляла, произвела небольшую перестановку. Не Демарх породил Софану, но напротив, Премудрость, или вернее, то, чем она стала, оставив Полноту, произвела от горького одиночества этого Создателя. А уже он сотворил видимый нами мир. И вот как раз бедные иудеи всё перепутали, сочтя этого самого Демиурга, довольно-таки злобного и ограниченного, своим отцом, приписали ему все пророчества и заповеди. Нет, наш Отец всеблаг! Он не опустился бы до мелочей вроде свинины.

— Ты хочешь сказать…

— Взгляни на этот мир. Сколько в нем страдания и зла, сколько несовершенства. Думать, что его породило высшее Благо — поистине, нелепая ошибка, безумная путаница, обман чрезмерно доверчивых. Этот мир стал порождением неразумной и недоброй силы, оттого в нем так много зла. Но в нем есть и Высшая Премудрость — пусть ныне она связана, пленена Демиургом, но все же не утратила полностью ни своей силы, ни тоски по Полноте. И вот в этот мир приходит Христос, чтобы избавить Премудрость от Демиурга, чтобы вернуть ее на прежнее место внутри Полноты.

Феликс молчал, ошеломленный. Он только спросил:

— А кто же тогда эти рабы… ну, Сосия и Дав. Обычные же имена рабов для комедии…

— Как и мы с тобой носим обычные имена. Как и мы с тобой порабощены Демиургом, но тянемся к союзу Премудрости и Христа, потому что в нем мы берем начало и к нему возвратимся, преодолев сопротивление Никандра — «победителя мужей». Это мы с тобой, Феликс, и все наши единоверцы. И Никандр этого мира, злой искуситель, не сможет нас одолеть[58].

— А что же все-таки значат имена? Сосия и Дав? Сосия — не от слова ли σωτηρία, «спасение»? Мы — спасены Христом, так?

— К чему тебе цепляться за имена, если ты познал суть, друг мой Феликс? Ты мне вот на какой вопрос лучше ответь: «да будут светила на тверди небесной для освещения земли и для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной», — это в какой день творения было сказано?

— Во второй… нет, в третий.

— В четвертый день, друг мой Феликс. В четвертый. Только в четвертый из шести. Тебя ничего не удивляет?

— Вообще-то да, — с удивлением и даже каким-то облегчением выдохнул тот, — получается, свет сотворен сразу, а светила — только через три дня. Откуда же он исходил сначала? Объяснишь?

— От Того, Кто не назван в этом рассказе, кто Первопричина и Полнота всего. А те самые иудеи, и среди них мой бедный друг Мнесилох, все перепутали, приняли светила за свет, присвоили его себе и заявили, будто их Тора и есть первопричина и полнота.

— Да, Констант тоже мне объяснил, как они неправы.

— Видимо, он и сам не понимает, как сам попался на их удочку, как согласился с ними в главном — что их недобрый и неумный Демиург и есть Всеблагой Вседержитель. Что поделать, он не прошел должного посвящения в Свет!

— А я? — как-то совсем по-детски спросил Феликс и тут же поправился, — А как его пройти?

— А ты только что прошел первую ступень, мой друг, — рассмеялся Аристарх, — и впереди у тебя много, много новых ступеней, если, конечно, ты пожелаешь их пройти, не растеряешься, не разменяешь первородства в Слове на похлебку привычных представлений. Если хватит смелости идти.

— Хватит, — с той же детской горячностью пообещал Феликс.