– Ничего, голубчик, – через несколько минут сказал Франсуа, – ничего, ты, может быть, поправишься и станешь таким же, как был прежде. Не теряй надежды. Ты очень слаб и не можешь держаться прямо. Через несколько дней, самое большее – через несколько недель, к тебе вернется прежняя сила и ты выпрямишься.

– Нет, Франсуа, – ответил Морис, – я чувствую, что уже никогда не сделаюсь прямым. А мои ноги? Как они могут поправиться? Они вывернуты и сведены. А плечо? Разве оно может отодвинуться назад и сделаться таким, как было? Посмотри на меня и на себя. Помнишь, как я смеялся над твоим горбом, как я находил его безобразным и мучил тебя этим? Теперь я могу только завидовать твоей наружности. Я никогда не осмелюсь никому показаться, я никогда больше не выйду из своей комнаты…

– И сделаешь худо, мой бедный Морис, – ласково сказал Франсуа. – Ты заболеешь, тебе будет страшно скучно, и твои страдания еще усилятся.

– Ты думаешь, приятно, – проворчал Морис, – видеть, как все смеются и перешептываются между собой, слышать, как маленькие дети кричат: «Горбун, горбун! Смотрите, вон идет горбун!»

Франсуа нежно обнял и поддержал Мориса, который чуть не лишился сознания.

Франсуа улыбнулся кротко и печально:

– Да, тяжело, и я это знаю лучше всех. Тяжело и грустно слышать злые насмешки. Но привыкаешь понемногу, а потом как приятно встретить кого-нибудь доброго, кто жалеет тебя, видеть дружбу, слышать ласковые слова, знать, что тебя любят. Право, Морис, это счастье – награда за тяжесть моего положения.

– Ты мог бы сказать «нашего» положения, – с горечью заметил Морис. – Но я слушаю тебя, и мне становится легче, я не чувствую уже такого отчаяния. И потом, может быть, действительно, со временем я сделаюсь не таким безобразным.

Франсуа долго пробыл у Мориса. Когда он уходил, отчаяние мальчика немного улеглось, он обещал маленькому де Нансе надеяться, подчиняться воле Божией, не волноваться и послушно исполнять все предписания доктора, даже если он велит ему гулять пешком и кататься в экипаже.

Пока Франсуа сидел у Мориса, Адольф не показывался из своей комнаты, он еще не видел брата на ногах. Когда маленький де Нансе ушел, появился Адольф и, увидев ужасную фигуру Мориса, громко воскликнул:

– Какой ты урод, Морис! Что за фигура! Плечи-то, плечи! А ноги? А лицо? Право, мне тебя жаль. Это ужасно!

– Я вижу свое безобразие, Адольф, – печально ответил Морис. – Зачем ты мне говоришь о нем?

– Помнишь, как ты насмехался над Франсуа? – продолжал Адольф. – А ведь теперь ты гораздо, гораздо хуже его. Ах, если бы ты видел себя.

– Я видел себя в зеркале.

– И не испугался? – с любопытством спросил Адольф.

– Не испугался, но плакал… И Франсуа плакал со мной.

– Значит, по-твоему, я тоже должен плакать? – бессердечно спросил Адольф. – Ну уж, извини. Мне, конечно, очень грустно, что с тобой случилось такое несчастье, но я, право, не могу плакать, как ребенок, из-за того, что ты стал калекой.

– Как недобро ты говоришь со мной, Адольф. Франсуа меня утешал, ободрял, а ты ведь мой брат! Тебе следовало бы меня пожалеть, между тем у тебя не нашлось ни слова утешения…

– Франсуа плакал вместе с тобой, потому что он тоже горбатый, – возразил Адольф. – А что же могу я сделать или сказать, скажи, пожалуйста?

– Уйди, Адольф, – нахмурился Морис. – Я хочу остаться один, мне тяжело тебя видеть и мне жаль тебя.

– Меня? Ты очень добр, – заметил Адольф. – Мне грустно, что с тобой случилось несчастье, но не могу же я плакать или умирать от отчаяния? Предоставляю это чувствительному Франсуа. До свидания, я ухожу с папой. Не плачь, мы тебе купим что-нибудь. Через час мы вернемся.

Адольф ушел. Морис в отчаянии сжал руки и стал громко жаловаться на равнодушие и жестокость брата, он сравнил его с Франсуа и невольно спросил себя, почему они так не походят друг на друга. Думая долго и упорно об этом, он наконец понял, что он сам и Адольф слишком любили себя, свои удовольствия и развлечения, между тем как Франсуа любил бедных и несчастных, забывал о себе для других и всегда думал прежде об исполнении обязанностей, а потом уже о развлечениях.

«Я тоже, как Адольф, больше всего любил себя. Нужно поговорить об этом с Франсуа, постараюсь приучиться иначе думать и чувствовать, и тогда, может быть, я стану счастливее», – мысленно сказал себе Морис.

По обыкновению, на следующий день в Нансе пришла Христина, чтобы узнать, как чувствует себя больной. Когда она услышала, до какой степени ожоги и неудачное падение обезобразили Мориса и в каком отчаянии он был, когда к нему пришел Франсуа, слезы набежали на ее глаза. Тем не менее она очень обрадовалась, услышав о втором успехе своего друга.

– Я уверена, – сказала она, – что в конце концов ты сделаешь его превосходным мальчиком. Будет то же, что со мной, ты заставляешь меня делаться лучше из дружбы к тебе. Я просто не знаю, чего бы я не сделала для тебя.

– Конечно, ты не сделала бы ничего дурного, – улыбаясь заметил Франсуа.

– Ну, конечно, нет. Во-первых, потому, что ты не посоветовал бы мне ничего дурного, а потом, потому, что я огорчила бы этим тебя, а также и твоего папу.

– Ах, какая ты славная, Христина! Как жаль, что у бедного Мориса, если он останется калекой, не будет такой доброй маленькой Христины.

– Пусть он подружится с одной из сестер Гибер!

– Да ведь они совсем не похожи на мою Христину…

Дети не могли продолжать разговор, потому что в эту минуту вошел лакей и позвал их к де Нансе. Они тотчас же побежали к нему.

– Ты нас звал, папа? – спросил Франсуа.

– Да, милые дети, – ответил он, – я только что получил записку от госпожи Дезорм, которая просит меня тотчас же явиться к ней с тобой, Франсуа, и с тобой, Христина. Для чего это нужно, я не знаю. Собирайтесь же, дети, мы пойдем пешком через луга.

Через пять минут Франсуа, Христина и Изабелла были готовы, де Нансе и Изабелла шли позади. «Чего хочет от меня эта странная, незлая, но такая взбалмошная женщина? Она всегда придумывает до того нелепые вещи, что я боюсь чего-нибудь неприятного для моей маленькой Христины… а следовательно, и для моего голубчика Франсуа, – думал он. – Впрочем, мы это скоро узнаем».

Мысли де Нансе были прерваны: Каролина уже шла ему навстречу. Она не могла терпеливо дожидаться дома и теперь бежала, делая уморительные прыжки, точно двенадцатилетняя девочка, по дороге она то срывала цветок, то принималась ловить бабочку, скакала на одной ножке, подпрыгивала, хлопала в ладоши.

– Скорее, скорее, идите сюда, сосед де Нансе! – кричала она. – Я хочу рассказать вам приятную, удивительную новость. Мой муж купил дом в Париже! Чудесный дом. Я буду давать балы, устраивать концерты… Впрочем, нет, не концерты. Музыка – такая скука… Лучше живые картины. И вы будете стоять в картине. Вы исполните роль царя Ассура, я буду царицей Эсфирью, мой муж – Мардохей[17]. Ха-ха-ха! Какой смешной будет Жорж в костюме Мардохея, с длинной белой бородой. Неправда ли, это будет весело?