Он. Пока не знаю. Но мне есть что сказать им.

Голос. Вы нравитесь женщинам?

Он. Это имеет отношение к делу?

Голос. Вы нравитесь женщинам?

Он. Умным.

Голос. А надо — всем.

Он. Это еще зачем?

Голос. Восемьдесят процентов общественно активной части населения этой страны составляют женщины. Среди которых попадаются и глупые.

Он. Мне не нравится определение «население этой страны». Я предпочитаю термин: «Народ моего государства».

Голос. О терминах потом. Сейчас о женщинах. Вам нравятся женщины?

Он. Я — не Марков, чтобы мне нравились мужчины.

Голос. Блондинки, брюнетки?

Он. Крашенные в блондинок брюнетки.

Голос. Вы можете потерять голову на чисто сексуальной основе?

Он. Я не терял головы ни на войне, ни на сексуальном фронте.

Голос. Вы можете сугубо рационально соблазнить женщину?

Он. Не понял.

Голос. Не испытывая никакого сексуального влечения, добиться того, чтобы женщина покорно и с восторгом сдалась вам.

Он. Если я не испытываю к ней никакого влечения, то на кой хрен мне она?

Голос. А если это необходимо для очень важного дела?

Он. Я брезглив.

Голос. Вы — чистоплюй. Но, может быть, это хорошо.

Он. С вопросами покончено?

Голос. Последний. Вы готовы?

Он. Скорее «да», чем «нет»!

Голос. Но все же — решайтесь!

Он. Я решился давно. И доказательство тому — мое терпение в беседах с вами.

Голос. Я сильно вам надоел?

Он. До тошноты.

Голос. А другие?

Он. Они хоть делом каким-то занимаются: учат, советуют… Голос. А я помогаю вам разобраться в самом себе.

Социальный герой сейчас не был социальным героем, а уж рубахой-парнем — тем более. Сейчас он был бонвиваном Айзенштайном из «Летучей мыши» и танцором Бонни из «Королевы чардаша». Легкие его ноги в лакированных штиблетах томно вели за собой послушные туфли на высоких каблуках в страстной заторможенности классического танго. Его дама с закрытыми глазами, в забытьи, приникла тонированной щекой к обнаженному атласным вырезом смокинга белоснежно крахмальному пластрону.

— Вика, ты чудесно танцуешь, ты прекрасен, Вика! — жеманно шептала разомлевшая от желания, готовая на все дама. — Я хочу, хочу тебя!

— Все будет, Сашенька, все будет! — великодушно обещал бонвиван, он же рубаха-парень, он же Вика.

Так и шептались до тех пор, пока не замолчало танго. Они еще постояли, прижавшись друг к другу в беззвучье, а потом прошли к столику на двоих (только такие были в этом кафе) и приступили к светской болтовне, на время притушив огонь желания.

— Текила — это чудесно! — объявила дама, отхлебнув из стакана. Все нынче для нее было чудесно. Отхлебнула еще разок и вдруг, вспомнив забавное, засмеялась зазывным грудным смехом: — Сегодня мой дубок-хозяин учудил! Застукал меня в подсобке, когда мне лицо надо было подправить. «Александр, — говорит, а сам чуть не плачет. — Ну пудришься ты, пудрись себе на здоровье! Но зачем же губы красить?»

— Смотри, уволит он тебя, — предостерег рубаха-парень Вика.

— Меня, — высокомерно переспросил Александр-Александра. — Да он с меня пылинки сдувает, боится, чтобы не переманили. Я — в Москве лучший администратор в зале. — Улыбнулся обещающе. — Ты обо мне беспокоишься, милый? Это чудесно!

У их столика, ожидая окончания фразы, уже стоял лощеный метр с бесстрастным лицом.

— Я слушаю, Сергей, — обернулся к нему Вика.

— Тебя спрашивают, — сообщил метр.

— Я занят. — Вика погладил Александра по щеке.

— Тебя настойчиво спрашивают.

Вика глянул в холодные мéтровые глаза.

— Ну пусть подойдет.

— Он по каналу.

— Извини, Сашенька. — Вика встал. — Он у тебя?

— В моем кабинете, — подтвердил метр.

В крошечном кабинете за хозяйским столом сидел задумчивый и грустный Димон-Колобок.

— Тебе что надо? — от дверей поинтересовался рубаха-парень.

— Поздоровайся со мной, Кент, — предложил Колобок.

— Можно без кликух?

— Ты присядь, присядь, — посоветовал Колобок, подбородком указав на кресло. И, внимательно наблюдая за тем, как Вика в этом кресле устраивался, наставительно заметил: — До кликухи тебе ой как далеко. Прозвище, Викентий, прозвище!

— Тебе что надо? — повторил вопрос Викентий.

— Так прямо сразу и сказать? — удивился Колобок и, демонстративно подумав, решил: — А что?! Прямо так сразу и скажу!

И замолк. Сидели в молчании. Первым сдался слабый Викентий.

— Говори, Колобок.

— Мне в окончательные нети уйти надо, Кент, — признался Колобок.

— А я что, тебе мешаю? Уходи, — разрешил Викентий.

— Моя колея в обе стороны перекрыта.

— Твои проблемы.

— Теперь и твои. У вас, у голубцов, свои стежки-дорожки имеются. Пусти меня по ним.

— Твои дела — это твои дела. Мои дела — это мои дела. Нет.

— Я прошу тебя, Кент, по чести прошу, по-хорошему.

— Не могу, Колобок, — ответил Викентий и встал.

— Сядь! — заорал Колобок. Викентий пожал плечами и вернулся в кресло. — Значит, по-хорошему не хочешь?

— Ни по-какому не хочу. И не могу.

— Захочешь и сможешь.

— Это еще почему?

— А потому что если не захочешь и не сможешь, я тебя, жопника хренова, в ментовку сдам под вышку.

— За что же? — спокойно поинтересовался Викентий.

— Считаешь, что все шито-крыто?

— О чем ты, Колобок?

— Не понимаешь, значит. Сейчас объясню. Хунхуз тебя хомутал и оформлял, а я вел. Сечешь?

— Договаривай, Колобок.

— Я вас, сладкую парочку, до вашей берлоги провожал. Уехали двое, а вернулся ты один. Помнишь?

Викентий вдруг заплакал. Искренне. Слезы текли вдоль породистого крупного носа к углам рта. Там их подхватывал быстрый кончик тонкого языка. Но язык не успевал, и Викентий помогал ему тыльной стороной ладони.