сторону и складывая по привычке руки на столешницу. — Ты умная женщина, не строй тут из себя… В последнее время ты говоришь со мной так, словно я просто твой сотрудник, словно мое мнение для тебя — пустой звук.

— Мажаров, да ты в своем вообще уме?! Я даже сегодня вызвала тебя на нового клиента, потому что знала — никто, кроме тебя, не справится с ним!

— Ты просто не захотела делать этого сама.

— Это почему еще?! — уже не на шутку разозлилась я.

— Потому, что терпеть не можешь «позвоночных».

«Позвоночными» мы между собой называли тех клиентов, что попадали в клинику по чьему-то телефонному звонку, зачастую — откуда-то «сверху», и, как правило, требовали к себе на этом основании повышенного внимания.

— Ну знаешь… — я даже задохнулась от негодования, еще не хватало, чтобы собственный муж обвинял меня в предвзятости!

— Знаю-знаю. Именно потому ты меня и вызвала. А приди этот Зайцев сам по себе, и ты ухватилась бы за возможность заняться его лицом, ведь это такой наглядный экземпляр для твоего метода реконструкции глазницы, — спокойно продолжал Матвей, словно не замечая, как обижают меня его слова.

У меня даже мысли не возникло при взгляде на Зайцева, что я могу применить новую методику, которую мы запатентовали совсем недавно. Таких операций я провела всего четыре, но то, что Зайцев мог стать пятым, даже не рассматривала, и потому слова Матвея прозвучали особенно обидно и даже оскорбительно.

— Ну что ты умолкла? Нечем крыть?

Я распрямилась, поправила разъехавшиеся полы домашней пижамы и пошла к двери, однако Матвей поймал меня за пояс и остановил:

— Нет, не уходи вот так, молча.

— Лучше отпусти, потому что я ухожу, чтобы не наговорить того, за что завтра почувствую желание извиниться, — процедила я. — И не смей обвинять меня в предвзятости, слышишь?!

— Да? Хорошо. Тогда займись Зайцевым сама — ты ведь не предвзята, верно? Ну так докажи мне это, и я извинюсь, — предложил Матвей.

Я выдернула пояс из его руки и ушла в спальню, выключила там свет и улеглась, закутавшись с головой в одеяло.

…Мне шесть лет, мы с мамой едем в поезде к бабушке. У меня в руках — новенькая немецкая куколка с настоящими волосами — белыми, уложенными в специальную сеточку. На кукле — платье в бело-зеленую клетку, белые носочки и крохотные белые туфельки. Это настоящее сокровище…

Я сижу у окна, бережно держу в руках эту красавицу по имени Лилиана, и не могу на нее наглядеться. Мама сидит напротив, в руках у нее — медицинский журнал. Я уже давно умею читать, потому и знаю, как он называется. Мама погружена в статью, хмурит лоб, прикусывает губу, качает головой — наверное, там что-то неправильно написано.

На боковой полке едет тетка с девочкой примерно моего возраста. Девочка увидела мою куклу и закатила истерику — хотела немедленно поиграть. Я не готова была делиться — куклу мне подарил папа только утром, я сама еще не насмотрелась на нее, боялась испачкать платьице. Но девчонка ревела все громче, закатывалась на весь вагон:

— А-а-а! Я хочу-у-у куко-о-олку-у-у! Ма-а-аленькую ку-у-уколку-у-у! — и тыкала пальцем в мою сторону.

Ее мать пыталась всучить ей игрушки, взятые в дорогу, но девчонка откидывала их и продолжала истерику. Тогда моя мама, подняв глаза от журнала, строго сказала:

— Аделина, дай девочке куклу.

— Но, мама… это же моя… она же… — залепетала я, но мама, нахмурившись, повторила:

— Я сказала — дай девочке куклу. Иначе она будет плакать, а потом у нее будет болеть голова.

И я обреченно протянула свое сокровище этой ревущей отвратительной девчонке. Через пять минут от великолепной прически не осталось и следа, одна туфелька упала куда-то в радиатор и застряла там намертво, от платья были оторваны бантики…

Я наблюдала за тем, как гибнет моя Лилиана, молча, а по щекам катились слезы. Но я не смела возразить — вдруг девчонка снова станет реветь, а потом у нее будет болеть голова — так сказала мама. А мама — врач, она все об этом знает.

Я так и легла спать, бросая тоскливые взгляды на соседнюю полку, где вертела в руках мою куклу противная девчонка. Ночью они с матерью вышли, но игрушку унесли с собой, не посчитав нужным вернуть.

Наутро, обнаружив, что куклы больше нет, я горько заплакала. Мама, конечно, пообещала мне купить другую — но мне не нужна была другая.

В тот день мама преподала мне очередной урок. Никогда не отдавай никому того, что по праву твое, и никогда не поддавайся на шантаж, что бы это ни было — здоровье, жизнь, благополучие — неважно.

Утром, едва открыв глаза, я почувствовала, что в кровати не одна, выбралась из-под одеяла — Матвей лежал рядом, закинув за голову правую руку, и все еще спал.

Стараясь его не разбудить, я вышла из спальни и встала под душ, включила теплую воду, закрыла глаза и, упираясь ладонями в стенки, стояла так, опустив голову, на которую лились струи.

Дурацкая ссора, абсолютно дурацкая — как дети, ей-богу… А самое ужасное, что прекратить ее я не могу. Не могу позволить Матвею сомневаться во мне — но и доказывать, что я другая, тоже не могу.

Я никогда и никому ничего не доказываю, это я взяла за правило еще со времен своих встреч с Павлом Одинцовым. С ним я из кожи вон лезла, чтобы доказать, какая умная, способная, как достойна его любви, его внимания. А он пользовался этим — пользовался, чтобы достичь своих целей, не прикладывая особо много усилий. Да и зачем, когда рядом была такая дурочка, как я, — желающая заслужить его расположение.

Когда я поняла, что меня просто использовали — во всех смыслах, — то пообещала себе, что никогда больше не стану доказывать кому бы то ни было свою профпригодность или что-то еще. Я — такая, как есть, а кому не нравится — валите к черту.

И даже Матвею, которого я безумно люблю и которым искренне восхищаюсь, я не буду ничего доказывать.

Семен

Испытывая легкую дрожь в руках, Семен вышел в предоперационную и сел на табурет в углу. Он все сделал так, как нужно, в исходе не сомневался — это главное. И ему совершенно не страшно было попадаться на глаза Аделине Драгун — он видел, что и она довольна его работой.

«Ну все, можно выдохнуть. Первая операция всегда самая важная, это же как визитная карточка,