Подобная игра в кошки-мышки между артистами мировой известности могла показаться чистым ребячеством, что так и было на самом деле. Но это не вызывает удивления. Мелочные склоки, закулисные интриги, «кровавые» разборки, фальшивая дружба против того или иного соперника на фоне сплетен и неискренних комплиментов — такова темная сторона едва ли не каждого оперного театра. Мария Каллас не была исключением из этого досадного правила. Величайшая певица второй половины XX столетия вела порой против своих соперников настоящую, если можно так выразиться, партизанскую войну, недостойную исключительной личности и таланта. Здесь женщина затмевала в ней звезду…

Что касалось семейной жизни, то пребывание Марии в Мехико ознаменовалось одним весьма примечательным событием — последней встречей с матерью. Евангелия после болезни восстанавливала свои силы быстрее, чем можно было предположить. Едва встав на ноги, она поспешила в дорогу. В аэропорту, куда она приехала в сопровождении мужа, между супругами вспыхнула очередная ссора: Георгиос, не утративший чувства реальности, хотел, чтобы его жена обзавелась страховым полисом, в то время как Евангелия, испытывавшая панический страх перед первым в своей жизни полетом, опасалась, что подобный документ принесет ей несчастье, и потому категорически отказывалась.

Если же говорить о приеме, который устроила Мария своей матери, то на этот раз мнение женщин почти совпало. В своих воспоминаниях Евангелия писала: «Мария ждала меня на аэродроме. У нее, как мне показалось, был какой-то отчужденный вид. На первый взгляд она была вполне доброжелательна по отношению ко мне. Однако между нами исчезла былая теплота. Мария отдавала мне дань уважения, словно я была для нее дальней родственницей, к которой относятся по принципу: чем реже видишь, тем больше любишь…»

В свою очередь, Мария призналась Менегини в письме: «Приехала моя мать, и мы снова вместе. По правде говоря, я очень нервничаю и терроризирую бедняжку. Я сейчас переживаю самый неприятный период в моей жизни; надо вооружиться терпением».

Терпение и в самом деле являлось самой необходимой добродетелью для того, кто хотел сохранить добрые отношения с Марией. Настроение оперной дивы могло испортить множество факторов. Например, в тот июнь 1950 года ее угнетала удушающая жара, стоявшая в Мехико. Кроме того, ссоры с Куртом Баумом, а также с другими артистами труппы, в том числе и с верной подругой, имеющей, кстати, ангельский характер, Джульеттой Симионато, создали вокруг Марии самую неблагожелательную атмосферу. Ко всем мелким неприятностям, выводившим певицу из душевного равновесия, то и дело добавлялись другие: то вскакивал прыщик на лице, то ей не нравился темный грим, который приходилось наносить на лицо, чтобы играть Аиду. Единственное утешение: она сбросила еще несколько килограммов веса. Да и публика, так же как и пресса, с восторгом принимавшая каждую ее новую роль, доставляла ей глубокое удовлетворение.

Если Евангелия порой на что-то и жаловалась, то в это же время с видимым удовольствием играла роль матери примадонны, с гордостью принимая все связанные с этим знаки внимания. Позднее в своих воспоминаниях она рассказала о том, как во время своего пребывания в Мехико душой и телом была предана дочери, как прислуживала ей во веем: одевала ее, стирала ей чулки и лифчики и каждый вечер после выступления делала ей массаж. Ее отношения с дочерью походили на раскачивание на качелях в зависимости от настроения оперной дивы. И все же следует отметить, что в этот раз хорошего между ними было больше, чем плохого, поскольку Мария сама ходила по магазинам, выбирая для матери в подарок норковое манто и вовсе не стараясь сэкономить на его качестве. И десять лет спустя Евангелия будет все еще щеголять в этом вошедшем в историю манто, замечая в своих воспоминаниях, «что оно до сих пор имеет эффектный вид».

В начале июля, после последнего представления «Трубадура», где Мария и Курт Баум вновь затеяли свою излюбленную игру в «того, кто споет громче и дольше», оперная дива собиралась в Мадрид, чтобы оттуда направиться в Милан. В аэропорту — и как вовремя! — Мария передала матери 700 долларов, взятые когда-то в долг у доктора Лонтцауниса, которого можно назвать образцом долготерпения.

Евангелия, решив использовать до конца возможность пожить на широкую ногу за чужой счет, осталась погостить в Мехико еще на несколько дней. Догадывалась ли Мария, прощаясь с матерью, что это была их последняя встреча? Можно лишь сказать, что расставание с Евангелией нисколько не опечалило ее. Похоже, отношения между двумя женщинами к тому времени были уже настолько натянутыми, что могли вот-вот порваться. Кто мог тогда предположить, что через тридцать лет смерть дочери сделает мать миллионершей?

Между ними разверзлась еще большая пропасть благодаря полемике, поднятой желтой прессой. Если Мария, казалось, нисколько не интересовалась судьбой матери, то Евангелия, жаловавшаяся всем, что жила в полной нищете, в то время как Мария зарабатывала миллионы долларов, не долго думая, написала об этом в своих воспоминаниях, чтобы свести счеты с собственной дочерью. И ужаснее всего то, что рассказал мне Мишель Глотц, во время одного из выступлений Марии в «Метрополитен-опере» в Нью-Йорке собственными глазами видевший, как Евангелия освистывала дочь… Мария, в свою очередь, не осталась в долгу и написала своей сестре письмо, порадовавшее желтую прессу, ибо мать тут же опубликовала его в газетах — весной 1952 года. А обстоятельства появления такого письма были следующими. Когда Мария вместе с мужем жила в Вероне, ее старшая сестра Джекки написала ей, что окончательно порвала отношения с Милтоном, с которым, как помним, была помолвлена более десяти лет. Пользуясь случаем, она попросила у сестры денег. Эта просьба более чем не понравилась Марии, что она выразила в ответном послании, сообщив Джекки, что вовсе не собирается оказывать ей материальную помощь, и прося впредь больше ее не беспокоить. Закончила же она свое письмо весьма красноречивым «советом»: «Теперь стоит хорошая погода, так как наступило лето. Отправляйся проветриться на пляж. Если, как ты говоришь, у тебя нет денег, то тебе не остается ничего, как броситься в воду и утопиться».

Более прямолинейного ответа не придумать! По правде говоря, не следует принимать всерьез заявление оперной дивы: настроение порой диктовало ей слова, нисколько не соответствовавшие ее чувствам.

Отвечая газетчикам на критику в свой адрес, Мария посчитала необходимым расставить все точки над «i»: «Правда состоит в том, что в конце 1950 года моя мать потребовала у меня денег, а я отказала ей. Немногим раньше она жила вместе со мной и на мои средства в Мехико. Я купила ей норковое манто и сделала много других подарков. Я оплатила один из ее долгов на сумму около тысячи долларов. Еще тысячу долларов я дала ей на личные расходы, посоветовав, чтобы она тратила эти деньги, по крайней мере, на протяжении года. Она вполне могла обойтись этой суммой, поскольку уже сэкономила целых 1500 долларов. Таким образом, из 3 тысяч долларов, которые я рассчитывала привезти из Мехико, у меня на руках не осталось и тысячи. Однако этой суммы мне бы хватило. Но вот не проходит и двух месяцев, как моя мать потребовала еще денег, что разозлило меня. К тому времени уже год, как я была замужем и не могла делать из своего супруга дойную корову. Далее моя мать надумала развестись и бросить моего старого и больного отца. Тогда я решила, что с меня хватит».