И не все свечки – выходцы из Джульярда.

Джульярд у всех на слуху, и это круто, потому что я могу пользоваться этим, чтобы запугивать преподавателей по пению, к которым ходят мои дети, но у этого вуза нет монополии на музыкальный талант. Студенты Curtis and Colburn и Консерватории Новой Англии так же сильны. Во множестве других консерваторий и университетов, более слабых в общих областях, топовые музыканты чаще всего ходят к конкретному преподавателю, и они столь же превосходны, как и топовые музыканты известных по всему миру училищ.

Моя преподавательница в Северо-Западном университете пыталась объяснить мне это перед тем, как я перевелась. Она сказала, что у меня не было необходимости уходить, потому что великолепные музыканты могут быть откуда угодно, если в этом месте хорошие преподаватели. Тогда я просто предположила, что она врет. (Ну в смысле, конечно же, она сказала бы что угодно, чтобы я осталась.) Только когда в начале года я прошла прослушивание в оркестр и заняла место одного из концертмейстеров, я поняла, что она не соврала.

Это все означает (помимо того, что Джульярд – дьявольская PR-машина), что вам пришлось бы подкладывать лезвия во всех университетах – и рисковать уничтожением огромного количества ваших коллег, – чтобы получить от этого профессиональные преимущества.

Джульярдская консерватория асоциальнее других, но я все равно чувствовала поддержку своих одногруппников, когда училась там. У вас есть один основной частный преподаватель, который несет ответственность за ваш инструментальный (вокальный или композиторский) прогресс, и все студенты этого преподавателя регулярно встречаются на студийных занятиях, где вы играете для группы и обмениваетесь со сверстниками отзывами. Это как олимпийская команда, но без заразительного командного духа и привязанности, побуждающего к этим бурным групповым объятиям, которые вы видите по ТВ (они не пойдут на пользу инструментам. И, как я уже говорила, Джульярд – одна из более асоциальных консерваторий).

Есть и другие групповые занятия, например уроки по отрывку, где студенты изучают самые сложные пассажи симфонического репертуара (отрывки необходимы для финальных раундов оркестровых прослушиваний). Но я никогда не ходила на них, несмотря на рекомендации всех, кто их советовал, потому что отказалась от идеи играть в оркестре после жуткой истории об оркестранте, которого стошнило во время концерта. Он не смог вовремя пробраться за кулисы из-за пюпитров и стульев коллег, которые блокировали проход[101].

Репетиции в джульярдской тюрьме

«Чтобы попасть в Carnegie Hall, нужно репетировать, репетировать и репетировать», – гласит панч-лайн известной шутки. Это действительно единственный путь к вершине, если регулярно не спать с известным дирижером (даже это не избавит вас от репетиций. Это значит, что вы должны быть хороши сразу в двух вещах).

Со временем кончики моих пальцев покрылись такими мозолями, что стали неуязвимы даже для самых острых лезвий. У меня был период – он начался ближе к концу моей бакалаврской программы и продолжился спустя год после магистерской, – когда я репетировала по шесть – восемь часов каждый день (то, сколько времени студенты Джульярда проводят взаперти в репетиционных залах, – еще один аргумент в пользу названия «Джульярдская тюрьма»).

Темная сторона моей соревновательности раскрылась как раз в репетиционных комнатах, где я в одиночестве стремилась к совершенству и противостояла не одногруппникам, а своим же физическим способностям.

Кто-то скажет, что репетиции – это значимое исследование глубин вашей души (как омовение в «Ешь, молись, люби», только без хлопот в аэропорту), но это и психологический триллер об участии в квесте, который пошел не по плану. Ваш единственный выход – достичь музыкального совершенства, но ваши руки отказываются выполнять команды. (Ага, а еще репетиции могут быть такой же безобидной и бездумной рутиной, как мытье посуды.)

Наступает момент, когда лучшие струнные музыканты и пианисты запираются в этом обсессивном одиночном аду, где метрономы становятся полицейскими, часы – вендинговыми автоматами, любовники – вымышленными, и никто ничего не успевает, потому что репетиции не подчиняются таким понятиям, как часы работы или режим сна.

Я знаю людей, которые проводили целые ночи на четвертом этаже Джульярда. Знаю и тех, кто продолжал репетировать, несмотря на пожарную тревогу и необходимость в неотложной медицинской помощи. Однажды мне пришлось выпить литр несладкого, неразбавленного клюквенного сока, потому что я писала кровью и мне пришлось бы пожертвовать репетиционной комнатой – и несколькими часами репетиций, – чтобы обратиться за медицинской помощью. Один раз я, кажется, сломала палец на ноге (я в этом не уверена, потому что так и не пошла к врачу), когда была настолько недовольна своим результатом, что пнула неожиданно жесткий пуфик, который служил скамейкой для фортепиано[102].

Без такого фанатизма вы, может, и станете хорошим музыкантом – даже влиятельным и успешным, – но вы не станете высокопроизводительной машиной, которая выигрывает главные международные конкурсы.

Мир главных международных конкурсов

Знаю, я говорила, что конкурсы носят характер игры. Так и есть – отчасти, – когда вы там. Всегда есть церемония открытия, и неважно, это гала-концерт в великолепном бальном зале или флуоресцентно подсвеченная вечеринка, такое событие дает участникам шанс потусоваться и гордиться собой за то, что их вообще допустили к участию[103]. Обычно во время таких событий вы остаетесь у замечательной принимающей семьи. Хотя однажды на конкурсе в Швейцарии мне пришлось жить в похожем на тюрьму монастыре с привидениями, и у меня на пороге постоянно появлялись странные гости, которые предлагали мне мятые цветы и наполовину съеденные батоны хлеба (еще у меня были решетки на окнах и туалет прямо рядом с кроватью).

В чем нет и намека на игру, так это в том, что происходит перед конкурсами. Вы должны подготовить многочасовую технически и психически изнуряющую программу, и, если вы скрипач, в том числе два каприса Паганини. (Думаю, можно вам не напоминать, как я отношусь к этим произведениям.) Вы должны оттачивать и полировать каждую ноту до тех пор, пока вы не будете играть их с постоянной безупречностью. И этого, конечно, недостаточно только в вашей репетиционной комнате. Вы должны играть так же перед любой аудиторией, при любой акустике и температуре в зале, будь то идеальные двадцать два градуса, при которых ваши пальцы становятся более свободными и беглыми, или на двадцать градусов ниже, что превращает фаланги в кучку тощих клиньев, слишком жестких, чтобы гнуться, и при этом слишком резиновых, чтобы быть эффективными.

Когда я готовилась к Международному конкурсу скрипачей в Индианаполисе, одному из пяти лучших конкурсов в мире, мой преподаватель внушал