я ему позволяла. Просто суть этих мудрых мыслей была уже совсем не такой, как уроки, вынесенные после наших первых репетиций. Он видел, как мое трудолюбие перерастает во что-то алчное и ненасытное. Он видел, как моя одержимость совершенством душит удовольствие от игры, и стал выступать за баланс.

Во время моей учебы в Джульярде мы иногда спорили о моей технике. Он пытался убедить меня, что мне не нужно было работать еще больше, цитируя рецензии на мои выступления, в которых употреблялись слова «безупречная» и «тщательная». Он шутил, что мои пальцы были самыми быстрыми на Западе. (Конечно, согласно уродским расистским представлениям индустрии, беспокоиться мне нужно было о Востоке.) Мне следовало фокусироваться на анализе, интерпретации. Что я хотела сказать? На каких музыкальных фрагментах я хотела бы акцентировать внимание? Что я могла сделать, чтобы оживить мое исполнение?

Я помню многие (кучу) разговоры об «эмоциональном банке» – Йо-Йо Ма-изме. Согласно Ма, артистам и музыкантам нужно исходить из резервуара эмоций и значимых впечатлений. Полноценная личность с (некоторыми) нормальными человеческими воспоминаниями, вероятно, станет более глубоким артистом, чем тот, кто всю жизнь проводит в запертом репетиционном зале и смотрит на мир через крохотное окно, как Волшебница Шалот. (Или, если это репетиционная комната Джульярда, часами напролет смотрит на эти синие бархатные занавески.)

Был ли мой резервуар достаточно полон? Мой папа хотел это знать. Достаточно ли я слушала? Достаточно ли анализировала себя? Занималась ли медитацией? Резвилась ли? Не стоило ли сделать перерыв от репетиций, чтобы мы вместе могли досмотреть «Остаться в живых», пока не кончились летние каникулы? У Кейт и Джека же были чувства. И у Дезмонда.

Но мой папа, который учился в престижной Эстманской школе музыки до того, как конкуренция в индустрии резко возросла, не знал, с чем я имею дело. Так же как он не знал, что «Остаться в живых» принесет нам только несбывшиеся надежды и раздражение.

Я знала. Это меня снимали с участия в конкурсах, когда я лажала в каприсах Паганини. Это я шла на занятия после того, как безумно талантливые выпускники Джульярда по окончании университета уходили в финансовые трудности и безликое забвение. Это меня считали отвратительной, если я фальшивила. Я больше не верила в важность эмоциональной связи во время игры, потому что я могла воспроизвести этот эффект с помощью правильной скорости смычка, вибрато, нажатия пальца и тайминга.

Половину времени, что я проводила на сцене, я вела экзистенциальные монологи о странности выступления, а вторую половину задавала себе вопросы типа: «Можно ли намазать масло на панеттоне?» И все это время у меня болели ноги.

На кассете, как я и заподозрила, когда только увидела ее, была запись выступления Рекса с концертом Мендельсона. Я знала, что папа воспользуется этим, чтобы донести мысль, которую я не хотела слышать, но желание снова послушать Рекса и вернуться в столь важный момент моей жизни было непреодолимым. А еще мне было любопытно и немного страшно услышать, как будет звучать его выступление для моего более зрелого, тонкого слуха. Я с нетерпением ждала, пока папа вставлял кассету в старый проигрыватель.

Обтекающий звук, несколько секунд этого пульсирующего, завораживающего оркестрового аккомпанемента, выполненного на ожидаемо посредственном уровне, затем – вступление Рекса.

Папа смотрел на меня, пока мы слушали, чтобы убедиться, что я поняла его посыл: Чистота – это еще не все. Самое вдохновляющее выступление, которое я когда-либо слышала, было далеко от идеала. Но он чрезвычайно недооценил, насколько придирчивым и испорченным стало мое умение слушать. Он рассчитывал на мою способность через колонки услышать то, что я слышала больше десяти лет назад в том зале. Но я не смогла. Моя одержимость точностью была не просто аспектом моего музыкального сознания, она была навязчивой паразитирующей силой, захватившей все, что я раньше ценила и любила в музыке.

Все, что я слышала на записи Рекса, это его липкие переходы, грязный звук и интонация, которая, используя характерный для индустрии эвфемизм, была «экспрессивной».

Я уже была невосприимчива к его страсти, убедительности и голосу. Я забыла, как слушать.

Форма композиции

Если бы моя жизнь была симфонией или концертом, то ее часть, которую я описывала в последних главах, была бы разработкой – мутной частью в середине, где все темы (и иногда слушатели) сбиваются с курса.

Давайте рассмотрим несколько распространенных композиционных структур, чтобы вы лучше понимали, что я имею в виду.

Большинство крупных классических произведений – симфонии, концерты и сонаты – состоят из нескольких частей (или сегментов). Части сами по себе являются структурой, состоящей из вступления, середины и заключения, и обычно за ними следует пауза (если это начальная часть) или аплодисменты (если это финальная часть). Об аплодисментах мы еще поговорим в главе 12.

Можете представить себе части как эпизоды грамотно составленного мини-сериала. Все вместе они образуют большую арку, рассказывают историю и охватывают широкий путь, но по отдельности они представляют собой маленькие истории с собственными развязками. Поэтому в повседневных ситуациях их можно отделить друг от друга и исполнять по одной.

Части, написанные между периодом Возрождения и первой половиной XX века, обычно следуют определенным композиционным структурам, которые служат шаблонами или моделями, диктующими части форму. Самой распространенной – и самой важной – композиционной структурой является сонатная форма.

Сонатная форма

Сонатная форма отличается от сонаты (многочастного произведения для одного или двух инструментов, своеобразного мини-сериала), но при этом первые части сонат обычно написаны в сонатной форме, как и первые (и последние) части симфоний, концертов и бесчисленных камерных произведений.

Все очень запутанно. Знаю. Есть мем, где сравнивают сетчатые улицы Нью-Йорка с извилистыми односторонними улицами Бостона. Под картой Нью-Йорка написано: «потому что мы хотим, чтобы вы знали, где вы находитесь и куда идете», в то время как карта Бостона подписана словами «потому что иди на хер». Классическая музыка примерно как Бостон[104].

Лучшим способом избежать остановки посреди пересечения Huntington Avenue и Mass Avenue – чтобы вы могли вырвать волосы и издать первобытный крик, пока вас объезжают сигналящие машины и автобусы, а ваши напуганные дочери-подростки цепляются друг за друга на заднем сиденье[105]– это очень уверенно знать бостонские дороги. Лучшим способом ориентироваться в обширном музыкальном жанре и иногда чрезвычайно длинных произведениях является четкое понимание их составных частей.

Как я и сказала, сонатная форма – самая главная (и самая распространенная) форма композиции. Она, как лев Алекс из «Мадагаскара» или Мерил Стрип в любом