чем в музее. Ими легко поделиться, собрав социальное одобрение в виде лайков. Они подсвечены изнутри и выглядят привлекательнее, чем реальная живопись с кракелюром[84], которая требует правильного освещения.

И все это доступно в том числе людям, которые понятия «салонный художник» не знают. Если им понравятся остроногие стервы Больдини, они нагонят трафик. И в этом случае нет гарантии, что через двадцать лет приоритеты музеев не изменятся под запрос аудитории.

Знаменитая балерина и фотомодель, повелительница престарелого короля Бельгии Леопольда II.

Пуантилизм

Сёра использовал современные ему труды по оптике. Можно сблизить его работы с полотнами импрессионистов, но разница в выборе поз и количестве света на картинах велика. Отстраненность персонажей, отсутствие резких движений, выбеленная цветовая гамма, большое количество базового белого в сочетании с пастельными оттенками – все это роднит его работы с произведениями Пьеро делла Франческа.

Изначально на стене был изображен автопортрет художника, но потом Сёра скрыл его под цветами. Только после смерти его буржуазные родители узнали, что он жил с «простой женщиной» и у них есть ребенок. Хотя этот брак не был зарегистрирован, они настояли на том, чтобы Мадлен была признана вдовой их сына и унаследовала половину его картин.

Жорж Сёра. Купальщики в Аньере, 1884 год. Национальная галерея, Лондон

Если смешать эти цвета на палитре, получится коричневый, а если положить рядом – свет.

До XIX века с натуры делали только зарисовки. Цвет, тональное решение – все это художник в мастерской извлекал из памяти и воображения. По-хорошему, глядя на пейзаж Сёра, хорошо было бы представлять себе рельеф местности и качество света в этом пригороде Парижа. Только зная натуру, мы сможем понять, какую точку зрения выбрал художник, что выделил, а что изменил. По-настоящему фраза «художник сумел передать атмосферу» значит, что произносящий ее человек там побывал и может оценить, передал ли мастер общую тональность. Речь идет только о том, как часто мы повторяем чужие оценки или говорим общие фразы, не задумываясь.

Сёра. Пудрящаяся женщина (Портрет Мадлен Кноблох), 1888–1890 годы, Институт искусства Курто

Жорж Сёра. Сена у острова Гранд-Жатт, 1888 год. Королевские музеи изящных искусств Бельгии, Брюссель

Пока и в истории искусств, и в масс-медиа пуантилистам уверенно не везет. Может быть, не хватает бунтарства, драматизма в судьбах. Сёра никогда не был особенно успешен, но и не бедствовал, а кинематограф любит контрасты. Его биограф Анри Перрюшо вынужден отвлекаться и описывать среду, в которой существовал его герой. В результате мы узнаем, что богемный стиль жизни в ту эпоху уже был привлекателен и романтизирован.

«Отец Антуана (Антуана Андре. – Прим. авт.) лелеял мечту, владевшую умами стольких отцов, что сын его обеспечит себе надежное, безбедное существование, иначе говоря, станет посредственностью. Но сын был одержим театром. <…> не имея возможности создать декорации для первого представления своего “Свободного театра”, Антуан на тележке перевез мебель из столовой своих родителей и расставил ее на небольшой сцене театра, располагавшегося на Монмартрском холме, где он собирался удивить Париж»[85].

Поль Синьяк. Портрет Феликса Фенеона, 1890 год. Музей современного искусства, Нью-Йорк

Обратим внимание на уверенность Перрюшо в том, что один только акт выбора творческой профессии отделяет личность от посредственности. Это пишет знаток, исследователь, умный человек, умеющий смотреть на явления со стороны. Но все равно маркер свой / чужой вбит в его сознание как кол. Христианство, демократия – все это мы слышали, но творческие люди лучше, чем другие. Чем? Чем другие.

Сёра умер в 31 год. По современным меркам, это самый конец юности.

Именно Синьяк повлиял на цвет и мазок Ван Гога. Раздельный цвет у импрессионистов, раздельный мазок у пуантилистов, раздельный штрих у Ван Гога – возможно, эти восхитительные находки не были бы сделаны так быстро, если бы эти художники не видели работ друг друга.

Анархист, «дрейфусар», художественный критик Феликс Фенеон одним из первых стал поддерживать пуантилистов. За антиправительственные взгляды он попал под суд, но был оправдан. В шестьдесят три года, по его словам, «созрел для праздности» и прожил еще двадцать лет в полной безвестности.

Образ художника в творчестве Хехова

Самое время вспомнить Плутарха и посмотреть на то, как эволюционировал социальный статус художника. Античный автор был уверен в том, что изящная статуя – это красиво, однако достойный римлянин не захочет стать скульптором. Войны, оргии, политика – вот круг подходящих ему занятий. Бонвиван с раненым сердцем, звезда российской богемы конца XIX века, Исаак Ильич Левитан посмеялся бы Плутарху в лицо. Его романы обсуждала вся читающая Россия[86].

«Моя жизнь скучна, тяжела, однообразна, потому что я художник, я странный человек, я издерган с юных дней завистью, недовольством собой, неверием в свое дело, я всегда беден, я бродяга, но вы-то, вы, здоровый, нормальный человек, помещик, барин, – отчего вы живете так неинтересно, так мало берете от жизни?»

А. П. Чехов, «Дом с мезонином», 1896

Плутарх увидел бы здесь описание слабого человека, а современник Чехова – чувствительного, сострадающего, умеющего смотреть в глубину. Произошедшая моральная эволюция потрясающа. Широкие массы людей заметили, что жить рядом с чужой болью некомфортно, тяжело, опасно. Голос гуманности зазвучал, в том числе благодаря картинам и рассказам. Их роль не была определяющей, но часто именно они делали проблемы видимыми и таким образом стимулировали их решение. Ашшурбанипал пресек бы такое на корню, но время садистов уходило.

Главный герой рассказа Чехова «Попрыгунья» пейзажист Рябовский – позер и обманщик. Ходит в дом доктора, ест еду, спит с его женой. Близкие к московской художественной среде читатели без труда узнали в сладкой парочке Левитана и его любовницу Софью Кувшинникову. Вроде бы реальный прототип мужа-доктора был не против романов жены, но все равно неудобно получалось. Чехов дружил с Кувшинниковой, в частности писал ей восторженные письма, когда одну из ее картин купил Павел Михайлович Третьяков.

«Среди этой артистической, свободной и избалованной судьбою компании, правда деликатной и скромной, но вспоминавшей о существовании каких-то докторов только во время болезни и для которой имя Дымов звучало так же безразлично, как Сидоров или Тарасов, – среди этой компании Дымов казался чужим, лишним и маленьким, хотя был высок ростом и широк в плечах. Казалось, что на нем чужой фрак и что у него приказчицкая бородка. Впрочем, если бы он был писателем или художником, то сказали бы,