— Гриша, — зачарованно прошептала Майя. — Ты видел в коридоре кого-то, одетого в карнавальный костюм, да? Это был Дед Мороз?

Пока добирались из Пензы в Москву, настроение у Любушки было преотличное. Казалось, сама мысль о том, что она одна, без папенькиного строгого ока, путешествует в настоящем вагоне, по настоящей железной дороге, страшно ее забавляла. Вечером, когда пришел проводник и принес лампу, она попросила, чтобы ей подали чай с сахаром и вазочку с пирожными-эклер из вагона-ресторана.

— Только вам, милостивый государь, ничего не перепадет, — лукаво предупредила она Николеньку.— Вы склонны к полноте, вам сладкое вредно.

Хорошо, что так получилось. Петя, конечно, был предпочтительнее (чего стоили только глаза, жгучие, как у цыгана, который служил в папенькином имении, а черные волосы, постриженные по последней моде, а столичные усики…). Впрочем, внешность порою обманчива: что под ней-то? Малодушие и готовность отступиться от своего — а как романтично все начиналось! Будто в бульварных романах: неожиданное письмо, таинственный человек в черном, выстрелы на вокзале… Николенька представлялся ей менее завидным: ни Петиной внешности, ни коляски с рысаком в серых яблоках, ни своего имения, лишь непритязательная квартира в доме купца Василия Кузьмина — того, чьи пекарни снабжали хлебом всю губернию. Однако в этом были свои прелести: Николенькой — сразу видно — можно было вертеть как душа пожелает. И ведь не испугался, вызвался ее сопровождать…

А потом, после пересадки в Москве, Любушка вдруг резко помрачнела. На вопрос Николеньки она задумчиво поджала губы и неожиданно выдала:

— Тебе не кажется, что за нами следят?

Он удивился:

— Кто?

— Господин из соседнего купе. У него еще такие неприятные складки в уголках губ. Он ехал с нами с самого начала и тоже сделал пересадку в Москве.

— Это еще ничего не значит, — заметил Николенька.

Люба вздохнула:

— Ты прав. А я просто дура.

Он успокаивающе тронул ее за плечо:

— Письмо — вот что виновато. Ты нервничаешь, вот и мерещится всякое.

Однако она видела — Коля тоже слегка встревожился.

Уже под утро, когда небо стало фиолетовым, она не выдержала. Накинула халатик поверх пеньюара, отворила дверь и тихонько вышла в коридор. Странное беспокойство прочно угнездилось в сердце. Она выглянула в окно — темень и мокрый снег, фонари на станции и какие-то тени в желтых кругах, четко, словно оловянные солдатики, застывшие на платформе. Поезд стоял.

— Что там? — спросила она проводника.

— Полицейская проверка, барышня. Ищут кого-то. Идите-ка вы, голубушка, в свое купе. Не ровен час, простудитесь.

Она постучалась к Николеньке, но тот не отозвался. Потихоньку начиная злиться, она постучала сильнее, потом дернула за ручку — и чуть не упала: дверь оказалась открытой. Почему-то обмирая, Любушка сделала шаг внутрь — зеркало на миг отразило ее бледное, почти белое лицо в полумраке и спутанные волосы. Она наклонилась над постелью и потрогала одеяло, надеясь разбудить спутника. И лишь через несколько секунд сообразила, что Николеньки в купе нет. Только подушка лежала высоко — так, словно под ней-

— Вы не должны были так рисковать, — глухо и взволнованно произнес голос за перегородкой. — Разве нельзя было направить другого исполнителя? Вас ищут по всей России!

— Это дело чести, — отозвался другой. — Он был предателем, из-за него погиб весь отряд, в полном составе. Там, в Финляндии… Только я спасся, по счастливой случайности.

— Тем более вы не имели права…

— Сейчас меня интересует другое. Почему он начал стрелять? В кого?

— Может быть, он решил, будто организация поручила мне его ликвидацию? — слегка растерянно произнес Николенька. — Нет, невозможно. Он не мог знать меня в лицо.

— Где вы спрятали груз?

Коля что-то невнятно ответил — Любушка не сумела разобрать, как ни прислушивалась.

— Вы с ума сошли! Немедленно…

Она сунула руку под подушку. И нащупала небольшой кожаный саквояж. Саквояж был не новый: кожа на боках истерлась и потускнела. Папа, пока не забросил практику, ходил к больным с таким же. Только от папиного чемоданчика пахло по-другому: йодом, карболкой, лекарствами… Те запахи, связанные с больницей, Любушку всегда немного пугали — с тех пор как пришлось две недели провести в хирургическом отделении с приступом аппендицита.

Поколебавшись, она щелкнула замочком и извлекла на свет кипу исписанных листов бумаги. Прочесть их в темноте она не могла, а зажечь свет побоялась. Равнодушно бросив их на постель, Любушка снова запустила руку в саквояж.

И неожиданно для себя вытащила револьвер.

Дневник

«Я был единственный, кто спасся — по чистой случайности или по Божьему провидению, только в то утро я проснулся раньше обычного. Здесь, в Швейцарии, я отучился рано вставать: сама природа располагала к отдыху и безмятежности — девственно белоснежные горы, словно сошедшие с рождественской открытки, свежее молоко (мне приносила его служанка госпожи Ивановой-Стеффани — в ее усадьбе в окрестностях Сант-Галлена я провел несколько восхитительных месяцев, пока в России по моему следу рыскали ищейки охранного отделения). Госпожа Стеффани была русской, сочувствовала идеям террора и близко знала Скокова. Скоков умер в застенках весной 1907 года. Перед смертью он успел сообщить, что выдал его агент охранки Челнок. Дорого я дал бы, чтобы узнать, кто скрывается под этим псевдонимом — наверняка ведь кто-то из наших, из особо проверенных. Возможно, тот, с кем я здороваюсь за руку и приветливо улыбаюсь при встрече…

Я вышел на крыльцо, одетый как турист в заснеженных горах: в плотные штаны из козьей шерсти, высокие альпийские ботинки, полосатые гетры и штормовую куртку, взятую вчера напрокат у господина Олева Кайе, управляющего отелем. Грех было не воспользоваться погодой: из трех недель, проведенных в горах, едва ли не две трети всего времени я был занят работой нашего штаба, под крышей, при искусственном освещении, и даже не сумел загореть, что само по себе могло вызвать подозрения…

Дальние вершины были уже озарены солнцем, которое окрашивало снег в два цвета: сиреневый и светло-розовый. И наш отель — двухэтажный особняк под черепичной крышей, с башенкой и затейливой вывеской „Приют горных странников" — вызывал мысль о пряничном домике. Тропа позади отеля медленно поднималась вверх, вдоль маленьких аккуратных елочек, высаженных двумя стройными рядами (здесь, в этой игрушечной стране, случайностей не признают: даже пейзажи вокруг гостиниц выстраивают строго в соответствии с законами геометрии). Вернуться предстояло к десяти утра: на заседании совета Боевой организации заслушивался доклад представителей Центра о предстоящем покушении на Столыпина и фон дер Лауница, петербургского градоначальника. Суляцкого и Кудрина, непосредственных исполнителей, загодя отослали в Питер осмотреться на месте.