— Но я от этого не просыпаюсь, а сплю дальше.

Тетя Звана ничего больше не говорила. Думаю, устала от моей болтовни.

От воды в ванне поднимался густой пар. Зачем мне лезть в ванну с такой ужасно горячей водой? Незачем.

— Ни за что туда не полезу, — сказал я Бет.

— Если вода слишком горячая, включи холодный кран, — сказала Бет.

— Здесь глубже, чем в лягушатнике!

Бет указала на жесткую щетку и кусок мыла. Они лежали на табуретке рядом с ванной.

— Это чтобы мыться и оттирать грязь. А вон в ту корзину положишь грязную одежду.

— Нет, — сказал я, — я ее снова надену.

— Тоже мне выдумал, — фыркнула Бет. — Фу. Ты наденешь фланелевую пижаму Звана, вон висит на крючке.

— Это когда я ее надену?

— После того как примешь ванну и хорошенько вытрешься.

— Я правда должен лезть в эту горяченную воду? — спросил я испуганно.

— Это же так приятно! А когда достаточно отмокнешь, намылься с головы до ног и потрись хорошенько щеткой.

Бет строго посмотрела на меня.

— Когда будешь тереться щеткой, пой песни — и я буду знать, что ты уже чист, как херувим.

— Что значит «херувим»?

— То же, что ангелочек.

— Я не ангелочек.

— Чую это носом, — сказала она.

Я засмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Потому что ты сказала: чую это носом.

— И что тут смешного?

— Эта какая-то не твоя фраза. Поэтому я засмеялся.

— Раздевайся.

— И не подумаю!

Бет ушла, и я разделся. Ничего себе, подумал я, стоя голышом перед зеркалом, какой я тощий, — будь это не я сам, я бы посмеялся на этим мальчишкой.

Я добавил в ванну уйму холодной воды. Медленно, держась за края ванны, залез внутрь.

Мне показалось, что я вот-вот умру.

Через пару секунд наступило блаженство.

Обалдеть, какой я легкий!

Все мое тело, кроме головы, погрузилось в горячую воду, подбородок лежал на поверхности, как поплавок, руки точно парили.

Я хочу всю жизнь лежать в теплой воде, подумал я, но, увы, скоро придется отсюда вылезти, а потом столько всего делать, — не буду об этом думать.

Я полностью расслабил руки, и они как лодочки легли в дрейф. Когда я чуть-чуть шевелил пальцами, по воде шли волны. Я запрокинул голову, и волосы стали тяжелыми от воды.

Какое-то время я ни о чем не думал.

Но потом подумал о Бет и посмотрел на табуретку рядом с ванной.

Там лежали щетка и мыло.

Только не это, подумал я.

Я закрыл глаза и попытался снова ни о чем не думать, но это не получалось. За дверью стояла Бет, с нетерпением ждавшая, когда я запою. Можно просто взять и запеть — мылиться и тереться щеткой я все равно не буду.

Нет, решил я, нельзя в этом доме первый же вечер начинать с обмана.

Я кое-где провел по телу кусочком мыла. Взял щетку, потер себе спину, высунул ногу из воды, потер щеткой пальцы и забыл, что при этом надо петь.

Раздался нетерпеливый стук в дверь.

И тогда я спел песенку, какие поют в день Святого Николая. Над водой мой голос звучал пронзительно и почему-то хрипло; это оттого, что я перестал быть самим собой, я весь погрузился в мечты и плевать хотел на девчоночий стук в дверь.

Стук прекратился.

— А поешь ты фальшиво! — крикнула мне Бет.

В комнате с окнами на улицу мы с Бет и Званом сидели на полу. Тетя Йос (так она разрешила мне ее называть) сидела на своей кушетке, повернувшись к нам в профиль.

Мы со Званом были одеты в пижамы, у меня на ногах были кусачие носки, у Звана — стариковские тапки, на Бет была фланелевая ночная рубашки до пола, а на ногах — ни носков, ни тапок, поэтому я то и дело (наверное, слишком часто) смотрел на ее босые ноги со смешными длинными пальцами.

В этой комнате я сейчас увидел много вещей, которых здесь прежде не было: например, низенький столик с кувшином воды, стаканом и всевозможными склянками, полными таблеток; на стуле лежала гора всякой одежды.

Я не знал, как ведется хозяйство в доме на Ветерингсханс; оказывается, на самом деле все делала Бет: мыла посуду, готовила, стелила постели — всё на свете.

Мы молчали. Тетя Йос смотрела на улицу, где было темно и тихо. Неподходящее время для трепотни.

— Я пока буду спать в этой комнате, — сказала тетя Йос. — Очень даже хорошо, этот диванчик я люблю больше всех. На нем можно читать или клевать носом, размышлять обо всем на свете или спать. А в кровати надо только спать — в слове «надо» прячется принуждение, да ведь? Пим с Томасом будут спать в моей комнате — кровать там достаточно широкая для двоих, во всяком случае, для одного человека она уж точно слишком велика. Завтра придет мефрау Вис, так что Бет сможет пойти в школу. Тебе ведь завтра надо в школу, да, Бет?

— Послезавтра, — сказала Бет.

— Ты так говоришь каждый день — в школу мне послезавтра.

— А ты в какой школе учишься? — спросил я.

— В Барлеусовской гимназии[11].

Я присвистнул.

— Ого, — сказал я, — в гимназии учиться трудно! Мой папа тоже кончал Барлеуса — давным-давно, он очень старый, я у него поздний ребенок. Ученикам там ставят оценки не выше восьми баллов из десяти, потому что считается, что на десять баллов знает Господь Бог, на девять баллов — учитель, а для ученика восемь — это самое большее. А ты в каком классе учишься?

— Я с этого года перешла во вторую ступень, — сказала Бет, — и никогда не получала больше семи баллов.

— И когда ты, милая моя, получала в последний раз оценку? — спросила тетя Йос.

— В ноябре.

— В гимназии думают, что у тебя каждый день приступы астмы. А у тебя вообще нет астмы.

— У меня часто бессонница, и тогда мне тяжело дышать, так что это вполне можно считать астмой.

— Знаешь, насчет болезней лучше не врать.

Бет смотрела на свои длинные пальцы ног.

— Послезавтра, — пробормотала она едва слышно.