Но он не слушал ее и, краем глаза увидев, как к прозрачной будке внизу спешит милиционер, в один прыжок через много ступеней сиганул с эскалатора, бегом преодолел расстояние до первого пилона и, скользя на повороте, ловко повернул, заскочив в уже закрывающиеся двери поезда.

До вокзала считал каждую секунду… И каждая эта секунда стучала в его висках стыками рельсов, а в ушах все нарастал и нарастал отчаянный крик стынущей в снежном поле перепуганной, потерянной Аньки.

Толпа на вокзале нехотя проворачивалась под развешанными, издевательски веселенькими, ярко и таинственно мигающими новогодними гирляндами. В нервном напряжении он не сразу смог понять, какая электричка отходит немедленно, а разобравшись, пришлось отжимать двери, чтобы попасть в вагон. Откуда что взялось! – с недюжинной, неожиданной для самого себя силой он раздвинул дверные створки, рванул внутрь, двери хищно щелкнули за его спиной, и вагон, судорожно дернувшись, поплыл вдоль перрона.

Николай рухнул на холодную лавку. Все. Теперь он больше ничего не может. Два часа пути. Хорошо бы отдохнуть за эти два часа, чтобы, если не будет попуток, максимально быстро пробежать три километра до деревни.

Он поплотнее закутался в куртку, надвинул капюшон, нахохлился и обшарил вагон глазами. В дальнем углу дремала женщина с грубым, утомленным лицом. Поодаль от нее какой-то мужчина, сопя, копался в большой хозяйственной сумке. Недалеко от него дедушка увещевал внука, которому уже явно хотелось спать, и он занудно канючил, упорно стараясь поставить грязные ботинки на противоположное сиденье. Дедушка что-то монотонно бубнил, мальчонка капризно хныкал, откуда-то пронзительно дуло, за окнами плыла черная декабрьская мгла, в которой неясно рисовались какие-то производственные здания, темные контуры стылых деревьев, провисали и вновь натягивались многочисленные провода. Было так холодно, что ему пришлось привстать и как можно сильнее завернуть под себя куртку, поглубже засунуть руки в рукава – перчатки он забыл дома! – надвинуть пониже капюшон. Под мерное покачивание вагона он согревался, звенящие нервы потихоньку обмякали, экономя энергию перед предстоящим через два часа новым напряжением… и даже виде́ние Аньки, так мучившее его воображение, постепенно потухло. Он провалился в тяжелый сон, сродни глубокому обмороку.

Очнулся внезапно, как от толчка… Вагон был совершенно пуст, и по нему свободно гулял сквозняк, от которого он спросонок начал ежиться – холодок, забираясь под куртку, доставал, казалось, до самого сердца. За окнами было ровно черно – видимо, электричка мчалась по полям.

Он взглянул на часы – почти двенадцать. До станции оставалось каких-нибудь двадцать минут. Николай подсобрался, решая, бежать ли ему по дороге или все же попробовать напрямик – через поля и лесок, авось не завязнет. Он был готов на все, лишь бы быстрее добраться до деревни.

«Станция Потеево. Следующая станция Лесное».

Поезд с визгом затормозил… Хлопнули двери. Николай поднял глаза.

В распахнутой крутке, легко и непринужденно, даже как-то артистично двигаясь между скамейками, по проходу шел мальчик. Николая поразило неестественно белое, почти светящееся, какое-то прозрачное лицо подростка, для юноши слишком девичье-нежное. На этой иссиня-бледной мертвенной коже лихорадочным блеском горели по-женски большие, ясные смоляные глаза.

Расхлябанная, разбитая дверь снова взвизгнула створками по направляющим, и в вагоне появились еще два подростка, которые неспешно двинулись вслед за первым.

«Осторожно, двери закрываются, следующая станция Лесное».

Вагон дернулся и покатился, постепенно набирая ход. Мальчик не спеша дошел до Николая и сел напротив, разглядывая его в упор. Классически правильные черты лица за счет обездвиженности и отсутствия мимики казались маской, высеченной из мрамора.

– Пиво будешь?

– Что?

За капюшоном Николай не сразу расслышал, что сказал мальчик.

– Глухой?

Николай снял капюшон.

– Нет… Поезд стучит. Я не расслышал.

– Пиво, говорю, будешь? – Мальчик достал из внутреннего кармана початую бутылку и, глядя Николаю прямо в глаза, ткнул ее ему в руки.

Интуитивно Николай понял, что отказываться не следует, и, мысленно брезгливо поморщившись, взял бутылку и слегка отхлебнул.

– Спасибо… Кстати… Нервишки шалят…

– Что так?

Двое подростков между тем подтянулись и по-барски развалились на соседних лавках. Белобрысый в распахнутой дубленке равнодушно глядел в темноту грязного окна, второй, в серой неприметной куртке, достал из кармана кубик Рубика и сосредоточенно стал крутить его в руках.

– Пожар… В деревне, где мои жена и дочь, сейчас пожар… Я нервничаю…

Мальчик продолжал в упор разглядывать Николая.

– Чего до дна не выпил?

– Тебе оставил… я ж не свинья, – попытался в тон мальчику пошутить Николай.

– А я тебе разрешаю, пей…

Николай поморщился, предчувствуя неприятности, понимая, что разворачивается своеобразная «классика жанра», вариант «дай закурить», да еще именно сейчас, когда драка ему совсем не нужна.

– Спасибо, брат… Давай еще глотну…

Поезд снова несся полями, тинная мгла лизала окна, в конце вагона вспыхнула ярким светом и нервно замигала лампа дневного света.

Мальчик протянул ему бутылку, Николай поднял было ее к губам, собираясь хлебнуть, и вдруг получил страшный удар: бутылка буквально вломилась в рот, зубы хрустнули, и прежде чем Николай, задохнувшись от этого своеобразного кляпа, боли и неожиданности, успел хоть что-то сообразить, его уже повалили и поволокли в тамбур.

Голову разламывало от боли, бутылка словно впилась в горло, вытащить ее не было никакой возможности – били его изощренно, расчетливо и жестоко. Сознание стремительно меркло, в последнее мгновение он успел подумать о том, что, вероятно, в пиве был клофелин, и отключился…

В ушах его снова возник отчаянный рев полуголой чумазой Аньки, путающейся в сухостое, который почему-то отчаянно пах сиренью. Запах набирал и набирал силу. До духоты, до невозможности вдохнуть обволакивал его, как тогда, в тот день, под тем царственным кустом, под которым зажглось для него солнце рыжих Ленкиных волос… Он уже задыхался в нем, ему очень хотелось вдохнуть какого-нибудь другого, пусть и волглого декабрьского воздуха, а солнце… солнце все набухало и набухало, заливало собой и поле, по которому брела маленькая Анька, и отчаянно-цветущий сиреневый куст, и ярко полыхающую Ленкину рыжую голову, и он уже не различал – то ли это Ленка улыбалась светло и ясно, освещая все вокруг, то ли огромный багровый солнечный шар спустился зачем-то с небес и встал там, далеко, в конце ярко-светящихся рельсов, по которым прямо в это солнце несся стонущий разболтанный вагон. И он летел, летел в нем прямо в это теплое солнце, которое Ленкиными руками протягивало к нему свои ласковые лучи, и, словно маленький плачущий мальчик, бежал и бежал по рельсам впереди вагона к этим ласковым рукам-лучам, бежал и летел, внезапно оторвавшись от земли, чтобы долететь, добежать по воздуху до этого манящего шара, уткнуться в него лбом, как в теплую мамину юбку, обнять, обхватить его, как мамины колени, и расплакаться с облегчением, и обрести-таки столь чаемый душевный покой…