вмешиваться в дела семьи на том основании, что она классная наставница Корделии?

Для сестры Имельды все мы были детьми человека сомнительного, с точки зрения морали, и она не находила нужным даже проявлять деликатность. Она так сильно рассердила меня, что под конец разговора я взорвалась и посоветовала ей больше заботиться о собственной репутации, поскольку ее близкая дружба с сестрой Жюстиной уже давно служит темой для непристойных пересудов.

Сестра Имельда молча снесла мой выпад, но тут же повесила трубку. В течение нескольких часов я торжествовала, гордясь своим достойным ответом, и даже испытывала удовольствие от самого факта мести. Я находила свой поступок справедливым, потому что, по словам Корделии, сестра Имельда имела наглость поучать родителей своих учениц. Но когда гнев мой остыл, я усомнилась в своей непогрешимости: сестра Имельда, в сущности, была несчастной одинокой женщиной, и то, что рассказывали о ее противоестественных наклонностях, только подтверждало это.

В юнце концов я написала ей письмо с извинениями и признала, что ее требования соблюдать дисциплину вполне законны, а также заверила ее, что Корделия обязательно пойдет в школу через несколько дней.

— Возможно, Корделии стоит подыскать другую школу, — сказал отец, когда я спросила его, как быть с учебой Корделии дальше.

— А что с банковскими счетами?

— Пусть делают что хотят. Все равно и это пройдет. «Нам кажется, что хуже нет напасти, пока мы сокрушаемся, кляня свою судьбу…»

— «Отелло», — привычно отозвалась я. — Папа, неужели мы ничего не можем сделать? Как будем жить, если нам откажут в кредите? «Мы не позволим им нас ввергнуть в нищету…»

— «Король Лир». Нам нужно занять у кого-нибудь две тысячи фунтов немедленно. Послушай, может, у Эдгара?

— Он только что снова женился, — напомнила я. — Ему придется платить Сесилии алименты. К нему бесполезно обращаться.

— Роди и Теллула.

— Они на шесть месяцев уехали в Тибет. Ты что, забыл? У них новое увлечение — восточные медитации.

— Ну а Козима и Альфред?

— Они в Индии, хотят поставить пьесу в эпическом духе. Им самим вечно не хватает денег.

— Хорошо. Мортимер Данн, — произнес отец упавшим голосом.

— Во вчерашней газете был напечатан его некролог.

— О Господи! — Папа схватился руками за голову, то ли сожалея о смерти приятеля, то ли в отчаянии от того, что потерял хорошую дойную корову. Наконец он решительно посмотрел на меня и заявил: — Ты должна просить о помощи Руперта Вульвеспурджеса.

Я застыла в совершеннейшем изумлении, не найдя возражений против этой странной идеи.

Руперт Вульвеспурджес был сыном лучшего папиного друга по Кембриджу. Его рождением закончилась внебрачная связь его отца с молоденькой американкой, работавшей официанткой в кафе. После появления на свет ребенка несчастная женщина решила навсегда уехать из Англии. Узнав, что она оставила сына, отец Руперта забрал мальчика и отвез его к своей матери, даме весьма строгой и серьезной, хозяйке старого родового поместья в Шотландии. Внука она приняла с радостью, и с тех пор Руперт жил у нее и учился в местной школе, а с нами часто проводил каникулы. Разумеется, у нас ему было веселее, чем в замке старой чопорной вдовы-пресвитерианки.

Руперт был на десять лет старше меня. Мне он запомнился как высокий, стройный мальчик с темными волосами и карими глазами. В его внешности южные черты преобладали над английскими. Он очень отличался от нас, был замкнутым и необщительным, всегда держался немного в стороне, но к нам относился тепло.

Моя мать считала, что у Руперта скверный характер. Нелюдимый и мрачный, он много времени проводил за книгами и писал плохие, по ее мнению, стихи. Но я была от него в восторге. С ним были связаны самые счастливые воспоминания моего детства. Конечно, во многом он так нравился нам, потому что был старше даже Брона.

В глубине нашего парка находился тенистый уголок, окруженный старыми деревьями, мы называли его Вороньим лесом, и в нем Руперт властвовал безраздельно. Он в то время был без ума от романов Вальтера Скотта. По мотивам его произведений мы все время выдумывали разные игры, приносили из дома старый хлам, коробки, сломанные стулья, ширмы, крышки от столов и строили из них нечто вроде импровизированного замка, нашим вдохновителем и руководителем был Руперт.

Мы старались обставить свое сооружение со всей пышностью, достойной Средневековья, и наш старший приятель выступал в роли арбитра и учителя, поскольку сам провел детство в настоящем шотландском замке.

Мама была особенно недовольна тем, что эта затея исходила от Руперта, по ее мнению, оказывавшего на нас дурное влияние. Родители ничего не знали о нашем сооружении в Вороньем лесу, тайну которого мы на крови поклялись друг другу сохранить до могилы.

Дальнейшему претворению в жизнь наших архитектурных замыслов помешала досадная неприятность — Порция сломала руку. Мы заставили ее пообещать, что она ни за что не выдаст нас, и та мужественно решилась соврать, что просто споткнулась и упала по дороге домой.

Отец очень любил Руперта, но с мамой отношения у него не сложились. Мама с симпатией относилась только к тем, кто влюблялся в нее с первого взгляда, а Руперт не проявлял ни малейших признаков влюбленности и вообще был совершенно равнодушен к женскому кокетству.

После того как он закончил школу, наши веселые забавы канули в прошлое. Руперт поступил в Оксфорд и стал проводить каникулы за границей. Несколько раз он приезжал к нам — отобедать во взрослой компании, в которую нас, детей, не допускали.

Брон и Офелия, став старше, перестали интересоваться Вороньим лесом, и теперь он безраздельно принадлежал мне и Порции, но Руперта с нами уже не было. Вскоре и мы перестали приходить туда и только изредка заглядывали поглядеть на покинутые развалины. Когда Корделии исполнилось шесть лет, я привела ее туда и рассказала о нашей тайне — тогда уже для меня она была только счастливым детским воспоминанием.

Последний раз Руперт появился в нашем доме на торжественном обеде, устроенном матерью по случаю какого-то сценического успеха отца. Руперту было уже двадцать три, он работал театральным критиком в одном из лондонских журналов.

Глава 11

По обе стороны канала среди голых уже осенних деревьев стояли ряды домов, фонари ярко горели у каждого подъезда, и мутно-желтые отражения их расплывались на мокром тротуаре. Причудливые тени ветвей колыхались на стенах из красного кирпича. В окнах за опущенными занавесками уютно горел свет. В Ричмонде сохранилось больше всего игривых домиков — памятников георгианской архитектуры, располагавшихся в основном на возвышенности холма, который издавна