Услышав невразумительное от неловкости (каково рассказывать тому, кто тебя убьет, о своей готовности умереть, хотя теперь умереть по приказу сиятельного брата Джихангир был даже счастлив) объяснение, Мустафа рассмеялся:

– Ты о законе Фатиха? Но нет такого закона, Мехмед Фатих сказал всего лишь о себе, что удавит всякого, кто покусится на его законную власть, даже собственного брата. Ты покусишься на мою власть?

– Нет-нет! – почти закричал Джихангир. – Не думайте такого, как я могу?!

Это действительно было слишком кощунственным предположением, чтобы быть правдой.

И снова смеялся Мустафа:

– Так почему я должен тебя казнить?

Смеялся, а в глазах было что-то… они оставались серьезными. Наверное, так и должно быть у султана.

– Вот почему я не дружу с твоими братьями, но хочу подружиться с тобой. Ты никогда не станешь претендовать на власть, значит, тебя не придется убивать. А твои братья станут. Ведь станут же?

Джихангир со вздохом соглашался, что Селим и Баязид станут, а он нет.

– Вот и не будем больше об этом говорить. Довольно! Я знаю, что ты любишь поэзию и философию. Давай лучше послушаем чтецов и сами что-то вспомним?

Они слушали, потягивая мелкими глотками какую-то жидкость, которая на вкус была не слишком приятна, зато от нее поднималось настроение, вернее, оно становилось благостным, хотелось обнять брата, а еще летать. Брат от объятий ловко уклонился:

– Э, мы не женщины, чтобы обниматься.

Однажды, когда они уже довольно долго беседовали о материях возвышенных, когда у чтецов стали хрипеть от натуги голоса, Мустафа вдруг предложил:

– Достаточно умных речей, давай посмотрим танцовщиц, у меня есть новенькая. Красавица…

Джихангир с трудом уловил мысль, как-то ухитрился зацепить ее за самый хвостик и вытащить, чтобы стала ясной. Это было удивление: неужели венценосный брат тоже интересуется женщинами?

Вот теперь Мустафа хохотал безо всякой серьезности в глазах:

– Я что, не мужчина, по-твоему?

Джихангир махал на него руками:

– Что ты, что ты! Конечно, мужчина!

Он не слышал, как Мустафа сквозь зубы процедил:

– Дурак!

Объяснение, что Мустафа еще какой мужчина, вышло путаным и несуразным, можно было бы и оскорбиться, но старший брат только махнул рукой:

– Закрой рот, ты говоришь глупости.

Удивительно, Джихангир был пьян, хотя вина не пил. Но опьянение легкое, без тяжелого запаха винных паров, от которых его мутило, без давящей боли в висках. Мелькнула мысль, что это наркотик, но эту он ловить ни за какой хвостик не стал, пусть улетучивается.

Ну и что, что наркотик? Мустафа вон пьет вместе с ним, значит, не отрава.

Джихангир не видел и того, что Мустафа вместе с ним выпил только первую чашу, куда воды добавили много больше, чем гостю, а потом ему наливали напиток из другого сосуда, а Джихангиру растворяли шарики зелья покрепче, пока хозяин не сделал знак слуге, что уже достаточно.

По знаку Мустафы появились музыканты, потому в комнату вбежали несколько черноволосых, черноглазых танцовщиц. Зазвучала музыка, задвигались стройные женские тела. Они извивались вокруг Джихангира, словно змеи, а он слабо отбивался, казалось, сейчас окружат и задушат, но Мустафа не позволил этим змеям одолеть младшего брата. Он отогнал проклятых:

– Кыш!

Змеи исчезли, вернее, притаились стайкой чуть в стороне. Зато появилась другая… Она вспыхнула, словно рыжее пламя. Хрупкая и изящ ная, танцовщица тем не менее обладала полной, упругой грудью и стройным прекрасно сложенным телом, волосы ее горели ярко-каштановым пламенем среди моря иссиня-черных голов.

Музыка зазвучала громче, девушка начала двигаться быстрей, и немного погодя было непонятно, кто кого подгоняет – музыка танцовщицу или наоборот.

Джихангир смотрел, не отрываясь, даже забыв о брате…

Прелестное рыжее видение, казалось, превращается в пламя. Такое же охватило и самого шехзаде, он уже не думал, что делает, пытаясь поймать руками этот огненный сгусток.

Вокруг смеялись, но ему было все равно.

А потом стало и вовсе непонятно. Остальные куда-то исчезли, музыка доносилась издалека, а рыжее пламя в его объятьях превратилось в горячее женское тело. Оно и не могло быть холодным, пламя же…

Джихангир уже бывал с женщинами, покорные рабыни готовы были ублажать не только кривобокого шехзаде, но и безрукого, безногого и вообще не имеющего мужского достоинства. У них выбора не было.

Рыжая была иной, она заставила Джихангира почувствовать себя мужчиной по-настоящему, почти не жалела его, заставляя снова и снова испытывать высшее блаженство, не вымученное, а настоящее, свободное, словно в полете.

В комнату, где Джихангир совершал свои мужские подвиги под действием наркотиков и с помощью огненной танцовщицы, вошел Мустафа.

Девушка быстро выбралась из-под руки шехзаде, безвольно покоившейся на ее груди, вскочила, кутаясь в простыню, оставив при этом своего партнера обнаженным.

– Он заснул, господин, – рыжая красавица склонила пышноволосую головку перед Мустафой.

Тот рассмеялся:

– Да, я видел, ты постаралась.

Глаза девушки тревожно блеснули, но посмотреть прямо в лицо своему хозяину красавица не посмела.

– Что еще прикажет господин?

– Пока отдыхай, потом повторишь.

Лицо несчастной изменилось, она умоляюще прошептала:

– Господин велит мне еще развлекать гостя?

– Конечно. У тебя хорошо получается, я даже залюбовался.

Взял голову рыжеволосой за подбородок, поднял, усмехнулся:

– Пожалуй, я даже пожалел, что отдал тебя ему.

– Возьмите меня обратно, не заставляйте ублажать гостя…

– После вот этого? – Мустафа кивнул на спящего Джихангира, бесстыдно раскинувшегося изуродованным телом на ложе.

– Господин сам приказал…

Мустафа резко оборвал красавицу:

– Ты будешь ублажать его каждую ночь… И не только!

Девушка склонила голову и отступила в сторону, стараясь скрыть заливающие лицо слезы. Как она сейчас ненавидела тело, которое только что ублажала! Младший царевич был добр и ласков, но он навсегда отнял у красавицы возможность быть со старшим, делить наложницу с Джихангиром Мустафа, конечно, не собирался.

Джихангир проснулся на ложе в одиночестве, некоторое время лежал, оглядывая незнакомую комнату и пытаясь понять, где это он. Тело еще испытывало приятное томление, в нем была легкость, почти ничего не болело, не ныло, а еще он пытался уловить какие-то воспоминания…