Кроме всего прочего, план Сперанского предусматривал освобождение крепостных крестьян (без земли), а уж это, простите, «не в какие ворота». Окружение Александра все в один голос кричали: «Рано! Будет Бунт! Только второго Пугачева нам не хватало!» Рупором общественного мнения стал Карамзин, который в записке «О древней и новой России» (1811 год) утверждал, что нам нужны не реформы, а «патриархальная власть и добродетель». (Господи, как все похоже! А ведь двести лет прошло! — Авт.) Власть должна быть, утверждал Карамзин, более «хранительной, чем творческой». России нужна не конституция, а пятьдесят дельных губернаторов.

Опять не могу утерпеть: где их взять, этих золотых «дельных губернаторов», это во-первых. Державин, честнейший человек, был губернатором в Тамбове. Боролся со взяточничеством и воровством, а за это местная элита вкупе с соседями чуть его со света не сжила, и Екатерина II отставила его от должности. Правда, потом сделала его своим статс-секретарем. Она вообще считала Державина простаком и навязчивым занудой. Строга была к нему богоподобная Фелица. А во-вторых, при Сталине у нас была лучшая в мире Конституция — и что? Разве в этой Конституции были прописаны статьи про ГУЛАГ и рабство?

Право слово, на Россию не угодишь. Придумали лозунг, что народ всегда прав, а народ и по сей день Сталина славит, опять порки хочет. Эх, знал бы Александр I, как пойдут дела в его отечестве через сто лет, он бы меньше корил себя и отчаивался. Чиновники ненавидели Сперанского как-то особенно люто, экзамены, вишь, на должность надо сдавать! Можно сказать, что от имени чиновников выступал Вигель. Вот некоторые цитаты: «Сие ненавистное имя в первый раз еще является в сих записках. Человек сей быстро возник из ничтожества»; «Он не любил дворянства, коего презрение испытал он к прежнему своему состоянию; он не любил религии, коей правила стесняли его действия и противились его обширным замыслам; он не любил монархического правления, которое заслонило ему путь на самую высоту; он не любил своего отечества, ибо почитал его недостаточно просвещенным и его недостойным». При всем этом Вигель отдавал должное уму и таланту Сперанского: «Я разделял всеобщее к нему уважение; но и тогда близ него мне все казалось, что я слышу серный запах и в голубых очах его вижу синеватое пламя подземного мира».

Вокруг Сперанского при дворе закрутилась серьезная интрига. Подметные письма слали и самому преобразователи, и царю — лично. Главной пружиной интриги стал глава комиссии по финляндским делам барон Армфельт, он считал, что Сперанский слишком мало уделяет внимания его Финляндии. Армфельт пользовался большим расположением царя и вынашивал большие планы относительно собственной карьеры. Армфельт был дружен с министром полиции Балашовым, который откровенно подозревал Сперанского в измене. Стая осведомителей работала на полицию, донося, что и где сказал Сперанский о существующем в России правопорядке. Все доносы ложились на стол царю. По рукам ходила рукопись, в которой доказывалось, что единственная задача Сперанского — разрушить основы государства в пользу Наполеона. А Сперанский просто не мог остановить финансового расстройства в стране. Руки ему связывала континентальная блокада, и это была не его вина.

В конце концов, все это Александру надоело — все негодуют, даже Карамзин, патриот и умница, против преобразователя, а Россия на пороге войны. Состоялся двухчасовой разговор между царем и его гениальным чиновником, разговор был тяжелым. Рассказывали, что после него государь плакал. На следующий день царь сказал князю Головкину: «…у меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моей правой рукой». Преобразователь не смог себя защитить, и Александр вынужден был сказать ему, что ввиду приближения неприятеля к границам России он не имеет возможности проверить все возведенные на Сперанского обвинения, поэтому тот должен уйти в отставку.

Но вообще-то во всем этом присутствует некая тайна. Какая-то серьезная трещина расколола отношения Александра и преобразователя. Царь вовсе не всегда прислушивался к общественному мнению, пренебрег бы им он и на этот раз, но… там была обида. И обиделся именно Александр, Сперанскому обижаться было не по чину, да и не до этого ему было, он был слишком предан своей науке. Отставка Сперанского громом прошла по стране. М. А. Дмитриев в своей книге «Главы и воспоминания моей жизни» пишет: «…падение Сперанского наделало в пансионе много шуму. Всякий, съездивший домой, привозил разные известия. Большая же часть была такого мнения, что Сперанский изменил России и передался Наполеону». Но царь позднее защитил своего статс-секретаря (к делам тот вернулся в 1816 году). Известны слова Александра о Сперанском: «Он никогда не изменял России, он изменил лично мне».

17 марта 1812 года Сперанский был отставлен от всех должностей и сослан на жительство в Нижний Новгород. До войны оставалось два с половиной месяца.

Помните, как Наполеон уговорил Павла I погнать казаков в Индию, собираясь со временем присоединиться к русской армии. Он хотел сломить политическую и экономическую силу Англии. Зачем? Во имя собственной славы и славы Франции. Он говорил: «Моя любовница — власть». В мечтах Наполеон хотел создать всемирную империю, в Европе тесно, ему и Азию подавай. Но между Европой и Азией стояла Россия, и ее надо было сокрушить. Он говорил Нарбонну перед походом на Россию:

«Во всяком случае, мой милый, этот длинный путь есть путь в Индию. До Александра так же далеко, как от Москвы до Ганга; это я говорил еще при Сен-Жан-д'Арке… В настоящее время я должен зайти в тыл Азии со стороны европейской окраины для того, чтобы там настигнуть Англию… Предположите, что Москва взята, Россия сломлена, царь просит мира или умер от какого-нибудь дворцового заговора; скажите мне, разве не возможно для французской армии и союзников из Тифлиса достигнуть Ганга, где достаточно взмаха французской шпаги, чтобы разрушить во всей Индии это непрочное нагромождение торгашеского величия? То была бы экспедиция гигантская, я согласен, во вкусе XIX века, но выполнимая».

Но это мечты, а реальность? Война всегда имеет экономическую подкладку. Континентальная блокада разоряла не только Россию, но и Европу, а стало быть, и саму Францию. Необходимо было оградить ото всех европейских берегов торговые суда Англии. Это была сложная и фактически нерешаемая задача. Таможня и полиция вроде бы работали в полную силу, но в этом заборе было полно щелей. Процветали контрабанда, взятки, подкупы. Император посылал для проверки ревизоров, контролеров, но те тоже люди, им слишком много платили, чтобы они закрывали глаза. А еще плутовство банков, махинации промышленников, которым нужно было привозное сырье, хлопок, например. Тогда Наполеон вообще запретил даже легальную торговлю колониальными товарами. Тарле пишет: «…не веря таможенным чиновникам, полиции, жандармам, властям крупным и мелким, начиная от королей и генерал-губернаторов и кончая ночными сторожами и конными стражниками, Наполеон приказал публично сжигать все конфискованные товары. Толпы народа угрюмо и молчаливо, по свидетельству очевидцев, глядели на высокие горы ситцев, тонких сукон, кашемировых шалей, бочек сахара, кофе, какао, цибиков чая, кип хлопка и хлопковой пряжи, ящиков индиго, перца, корицы, которые обливались и обкладывались горючим веществом и публично сжигались». Народу это очень не нравилось, даже к аутодафе в Испании относились спокойнее. Люди устали воевать, они хотели мира. Но кто-то грел на этом руки и поддерживал континентальную блокаду.