Строители испугались, что им теперь поднимут норму, и шибко на питомник рассердились, обозвав дедушку хитрым чукчей. Питомник вызверился в ответ и публично заклеймил их позором, обругав тупыми трактористами. Какая разница, случайно они подобрались такие неуклюжие или нарочно годами работали спустя рукава. И то, и другое в равной мере бросало тень на репутацию чукотского мамонта, поскольку кубометры и погонные метры – вот они, не оспоришь. Вдобавок, присмотревшись к молодым строителям, дедушка заподозрил, что начинает давать слабину «ковбойский техникум». Питомник был с училищем тесно связан и очень крепко в него вкладывался. Начинали тут на якутских методических пособиях, а других и не водилось, но где-то с начала семидесятых годов почти все учебники по мамонтам были отработаны в питомнике или на его материале. Дальше их с жутким скрипом проталкивали через Управление народного образования. Управление футболило эти брошюрки в министерство, там они застревали надолго, а в последние годы и вовсе намертво, потому что столичные бюрократы совсем оторвались от жизни. И дедушке Умкы приходилось, бряцая орденом Трудового Красного Знамени, летать аж в самую Москву, чтобы объяснить, зачем все это надо каким-то нелепым чукчам, которые разводят на краю земли волосатых слонов.

В Москве дедушка виделся со старшими детьми – сыном Мишей и дочкой Машей, – и возвращался смурной. Он, наверное, втайне гордился тем, что Миша уже подполковник и офицер Генштаба, а Маша кандидат филологических наук, но будучи в хорошем смысле зациклен на мамонтах, не мог простить этим двоим их невозвращенчество. Считал их то ли сознательными дезертирами и предателями семейного дела, то ли просто вырожденцами, неспособными понять, в чем смысл русского мамонта и какова историческая роль народа чукчей в его судьбе.

По прибытии в питомник дедушка с горя принимал на грудь огненной воды, взбирался на Домкрата… Дальше вы знаете. Уже после смерти дедушки Петя с Иваном случайно выяснили, откуда взялся его боевой клич: «Я вышел на тропу войны, скоро гробы подорожают!» Кто бы мог подумать, что он читал Марка Твена. Когда только успел.

А дедушке было тухло. Он говорил: «Я застал еще расцвет мамонтоводства, и я предвижу его закат, который придется весь на твою долю, и мне тебя очень жалко, сын, но ничего не поделаешь, судьба такая. Не надо было чукчам вообще связываться с мамонтами. Это мы сделали по свойственному нам простодушию, а говоря откровенно, сдуру. Пошли у якутов на поводу. Решили, будто мы крутые и сейчас всем утрем нос. И очень напрасно. Надо было сначала задуматься над опытом предков. Чукчи в своей естественной среде обитания всего достигли, что им нужно и полезно; всех победили, кто им мешал жить; все употребили, что стоило пустить в дело. Кроме одного: не найдено даже отголосков легенд о приручении зверей крупнее оленя. Сестрица твоя Мария предметно изучала этот вопрос и установила: глухо. Значит, нашему народу это не нужно. Пока русские не вытащили мамонтов с острова Умкилир, нам было на них совершенно наплевать. И очень зря мы не наплевали на них буквально. Но тут мамонтов взялись разводить якуты, и нас накрыло чувство, ранее не особо свойственное чукчам, – ревность. Ну сами посудите, что за ерунда получается: русские своих волосатых слонов убили и съели; а мы на Чукотке мамонтов бережно хранили, снежинки с них сдували, и по свойственной нам щедрости возвращаем русским их практически национальный символ, который они профукали, ибо всегда были раздолбаями. И после этого русские отдают подарок нашего маленького, но великого народа не пойми кому?! Каким-то татаро-монголам?! То, что мы не берегли чукотских мамонтов никоим образом и вообще забыли, как они выглядят и с чем их едят, оказалось несущественно. Чукчи взревновали и обиделись. Зачем?!

Мы были знаменитыми на весь Север берсерками и отморозками. Местными викингами и самураями одновременно. И что с нами стало? Мамонты сделали нас сентиментальными. Добренькими. Мягонькими. Это могло бы иметь значение ради самих мамонтов, но скоро они покинут нас. Они уйдут! Животные потеряют смысл – их заменят бездушные машины. Пока на Чукотке мало техники, мамонты здесь нужны. Едва техники станет в достатке – поминай как звали. Ну и на что я потратил свою жизнь? На призрак? Погляди на меня: сорок лет я лез в эту профессию, а потом до меня дошло, какую совершил ошибку – и чего теперь, еще сорок лет пытаться из нее выйти? Но я люблю мамонтов! Я без них не могу!..»

Директор вспоминал отца и сочувственно качал головой. Трудная судьба досталась человеку. Много горя с самого детства. Недюжинный ум в сочетании с легкой наивностью. Жесткость, переходящая иногда в жестокость. Никому не давал спуску, начиная с себя, – и поэтому требовал от других много. Но, наверное, лишь такой человек и смог бы вытащить чукотский питомник из развала и забвения.

Интересно, не на это ли отец жаловался в первую очередь? На тяжесть дороги в никуда? Ну ладно бы легко было, с шуточками-прибауточками. А ведь всю жизнь через силу, и вдруг ты понимаешь: напрасно старался…

«Нет уж, только не напрасно, – подумал директор. – Тут ты, старик, промазал. Не позволим. И даже не ради твоей памяти. Ради будущего наших детей. Они тоже любят мамонтов. Особенно, как ни странно, Умка. Так любит, что сам боится. Боится своей любви, способности увлечься, такой сильной, что выпусти ее из рук – взлетит к небесам. Парень весь в деда, которого никогда не видел. И еще себя покажет.

А ты, отец, в одном был прав, конечно. Принципиально.

Не надо было чукчам связываться с мамонтами.

Но раз связались – не имеем права бросать».

* * *

Чукчи и правда ничего не сделали для выживания мамонтов. Они вовсе не подозревали об их существовании. Просто не ходили туда, где доисторические звери еще сохранились и медленно загибались. А если бы ходили, то вполне могли помочь им загнуться быстро. Как сделали русские когда-то. Русские своих последних мамонтов тупо съели и пустили на шкуры тридцать тысяч лет назад и благополучно забыли об этом. Пока наука археология не откопала стойбище охотников на мамонтов в трехстах километрах южнее Москвы.

А чукчи если и встречались с мохнатыми слонами – тоже все забыли. Не осталось даже следов в фольклоре. С учетом того, как было устроено местное общество – если можно его назвать обществом, – ничего удивительного. Вероятно, какой-то род видел живых мамонтов и охотился на них или хотя бы помнил дорогу к мамонтам, но вымер от болезней, а то и был напрочь вырезан при грабительском набеге раньше, чем успел рассказать соседям, какое у нас тут водится чудо… По всей Чукотке мамонтов знали исключительно в образе страшных гигантских жуков, что ходят под землей и иногда выставляют наружу усы. Если оттаяло чудовище из вечной мерзлоты – надо съесть его поскорее, и все дела.

У чукчей и слова такого не было – «мамонт». Даже остров, где они вымирали потихоньку в уединенной долине, звался Умкилир: остров белых медведей, а не чего-то там еще.

Опоздай Врангель с открытием Умкилира лет на тридцать, никаких усилий не хватило бы возродить поголовье. Еще несколько близкородственных вязок – и конец мамонтам. По счастью, барон успешно высадился на острове в 1823-м, и первое, что там встретил – стадо вымерших животных. Изумлению Фердинанда Петровича не было предела, но уж кто по-настоящему обалдел, это его местные проводники. «И подумать я не мог, что когда-нибудь увижу бесстрашных чукоч столь перепуганными», – вспоминал барон.