Обручев раздраженно отмахивался: во-первых, такая мистика не лезла в зоологическую науку, во-вторых, плевать, кем себя воображает мамонт, – он должен слушаться команд. Базовое послушание, как у собак или лошадей, надо вколачивать с рождения и потом регулярно отрабатывать, чтобы животное не забывало, кто тут хозяин. И помнило, кто тут животное.

Каюры пытались объяснить, что они видят в мамонтах; зоолог внимательно их выслушивал, даже в тетрадочку записывал, хмыкал и говорил: не то, опять не то. Дорогие мои, вы мне тут байки травите, а нам нужна повторяемость опытов и стабильность результатов. Наука не терпит приблизительности.

Каюры пришли к выводу, что Обручев, конечно, умница, но по-своему, по-ученому, и отстали от него: человек хороший и на том спасибо. Не видит, что мамонты хотят быть как люди – мы подождем. Увидит. Может быть.

К началу двадцатого века питомник начал отдавать подрощенных зверей в частные руки, чтобы чукчи привыкали и дальше разводили мамонтов сами. Как и следовало ожидать, не обошлось без некоторой подлянки. Если якутские животные набирали массу, будто их кормили шоколадом, чукотские остановились в росте. Ученые оправдывались: суровый климат, скудный рацион. Аборигены было взроптали, но вдруг подлянка обернулась удачей.

Чукотский мамонт обрастал на зиму неимоверно, и шерсть при внимательном рассмотрении оказалась, без ложной скромности, богатая. Мягкая и шелковистая, она прекрасно держала не только низкую температуру, но и практически любую влажность. Свитера из «чукотской шерсти» пошли до того хорошо и стоили таких денег, что главы местных родов, чисто случайно узнав разницу в цене между сырьем и готовым продуктом, некоторое время рвали на себе волосы и даже слегка побили друг другу лица, а едва успокоившись, заставили всех женщин немедленно освоить вязание крючком.

Волшебные сны о мамонтах с золотыми бивнями сбылись: теперь один-единственный зверь мог целую зиму кормить семью, не выполняя для нее никакой работы, просто гуляя по тундре. Увы, мамонтов на всех не хватало, и хуже того: они все еще были на Чукотке большой редкостью. Началась локальная «шерстяная лихорадка» со всеми сопутствующими прелестями: грабежами, рэкетом, убийствами из засады и просто убийствами.

Питомник занял круговую оборону и ощетинился стволами, а частные владельцы не слезали со своих зверей и даже приспособились спать у них на холке.

Единственное, чего не было – попыток угона животных или набегов с целью чужого мамонта побрить. Все уже знали, что дохлый номер: мамонт вам не олень. Он просто не пойдет за незнакомцем и поднимет тревогу, если пришлые люди попытаются что-то сделать с ним. А при нападении на стойбище мамонт бежал его защищать. Вообразите трехсотпудовую махину, способную «на рывке» набрать тридцать верст в час, догнать собачью упряжку и разнести ее в клочья вместе с седоком. Из берданки ты это чудовище фиг завалишь с одного выстрела, а оно выдерживает очень много попаданий… С десяток трупов набралось прежде, чем до всех дошло, что сердить мамонтов небезопасно.

– Вот поэтому, – говорил Обручев, – зверь должен слушаться человека беспрекословно!

– Это смотря какого человека, – веско отвечали чукчи, – хорошего пускай, а плохого не надо.

Зоолог ругался. Чукчи хитро щурились, совсем как мамонты.

Следующим витком чукотского идиотизма стала местная химическая война: одни народные умельцы изобретали красители из подручных средств, чтобы облить зверя и испортить ему шкуру, а другие народные умельцы – безопасные для шерсти чистящие средства. Питомник хоть и продолжал во все стороны отстреливаться, но волей-неволей проявил к этим изысканиям чисто профессиональный интерес, и российская наука обогатилась рецептом уникального растворителя на основе мочи и экскрементов.

Капитан-исправник, вынужденно испытавший растворитель в полевых условиях после того, как встретил лбом горшок с краской, высказался о его моющих свойствах непечатно, но утвердительно.

Весь этот бред мог продолжаться до бесконечности, но внезапно у русских случилась революция, и Чукотку накрыло безвременье, в котором проблема мамонтов стояла на десятом месте. Их все еще было слишком мало, чтобы они представляли какой-то интерес для серьезных людей. Правда, тут подсуетились американцы, давно мечтавшие купить хотя бы парочку, но к их великому разочарованию выяснилось, что взрослый мамонт не продается. В смысле – не хочет продаваться. Ему и так хорошо. Самку удалось как-то заманить на торговую шхуну, но едва убрали сходни, она прыгнула за борт и ушла домой. Самца решили связать, подступили к нему с веревками соответствующей толщины и растерялись: он принял оборонительную стойку, и всем резко захотелось жить. А мамонт что-то негромко протрубил, и вдруг отовсюду сбежались очень хмурые собаки. Говорят, упряжные лайки не нападают на людей. Ну, первыми точно не бросятся. У этих оказалось другое мнение.

Американцы не унимались, задумали опоить зверей снотворным, но вовремя приехал дрессировщик слонов из цирка Барнума. Понаблюдав за мамонтами с неделю и попытавшись втереться к ним в доверие, он сказал, что все безнадежно, это только похоже на слона внешне, и то не особенно, а психически вовсе не слон. Редкостно умная и бесстрашная тварь. Мамонта нельзя запугать и подчинить, то есть нельзя и выдрессировать, с ним можно только подружиться, иначе костей не соберете. Значит, коммерческая перспектива – никакая. Если хотите, чтобы зверь поехал с вами и не помер от тоски через месяц, берите в питомнике молодого, от пятнадцати до двадцати лет.

Они бы взяли, да кто ж им даст. Питомник идти на контакт с чужаками отказывался. Подрабатывал, где придется – каюры не расставались с винчестерами, – растил своих бесстрашных тварей, вязал из них свитера да носки и в целом старался не высовываться. Затаился, предчувствуя недоброе.

Питомник знать не знал, что его уже два раза национализировали, сначала Временное правительство России, затем колчаковская администрация Дальнего Востока. Обручев уехал по весне в Петроград и не вернулся, а его помощник схватил воспаление легких и скоропостижно умер.

Племенное хозяйство осталось на попечении двух аборигенных семей, Умкы и Пуя, которым уже осточертело стрелять в родственников и знакомых, да и боеприпасы подорожали. Надо было что-то решать.

В яранге Пуя доживал своей век отошедший от дел дедушка-шаман; сидел и думал, когда помирать. Он сказал: «Чукчи, спокойно, я ради такого дела тряхну стариной, поговорю с духами, авось разберемся». Накидался мухоморов, постучал в бубен и упал в костер. Чукчи переглянулись и сразу дружно поняли, что пора валить.

Хмурым утром питомник снялся с места – и пропал в тундре. Он так и так остался без финансирования, приходилось выживать. Поговаривали, что прибился к оленным людям и устроился хорошо, но где он там, неизвестно, ищи-свищи.

Кому надо, тот знал, конечно, – иначе каким бы образом продавались теплые вещи из чукотской шерсти, связанные трудолюбивыми женщинами, – но не рассказывал. В питомник можно было что угодно передать, но не получалось выследить курьеров, они умело путали следы. Американцы из кожи вон лезли, зазывая уйти по зиме на другой берег, сулили золотые горы. Купец Свенссон в знак своего расположения прислал бочонок огненной воды. Питомник отложил спиртное для медицинских надобностей, а купцу послал кожаный мешочек и в нем пулю с засохшей кровью. Немножко грубо, ну так чего он ждал. Бочонка хватило бы двум семьям перепиться до состояния вызова духов, за которым обычно следует чукотская народная забава «духи забрали всех». Это когда люди умудряются в считаные минуты переругаться из-за сущей ерунды и поубивать друг друга. Так погибали целые стойбища.