Таким катализатором не для меня одной, для ряда лиц, являлся Герман[892], как звали его в тарасовской семье. Таков он по существу своему, что я почувствовала вчера после получаса карандашного общения (не виделись 14 лет).

Это, по-моему, процесс, совершающийся с обеих сторон, – то есть катализатор вызывает ускорение душевно-духовных процессов в тех лицах, какие на него действуют ускорителями движения.

Впрочем, это, может быть, частные случаи. Так бывало со мной в моей встрече с Германом, с “потусторонним другом”, с Лисом, с Н. С. Бутовой, покойной сестрой Настей.

17–20 апреля. Перово поле

6 часов вечереющего дня, по-весеннему яркого и теплого по-летнему. Только на четвертый день моего пребывания здесь добралась до тетради. Неожиданно вернулась Саша (домработница, бывшая в отпуску). Без нее сама собой возникла моральная, житейская и сердечная необходимость включиться в хозяйничание Марии Владимировны, которой при ее ослабленном сердце запрещено много двигаться и предписано много лежать. Примешалась еще помощь Диме во французском переводе по истории живописи. С одной стороны, это было для меня как подарок Судьбы – что-то делать для окружающих, а не только обременять их моим существованием.

Но другая сторона: при указанном докторами моими режиме “лежать по возможности недвижимо” (я это предписание здесь скрыла) вчера к вечеру обнаружился возврат московской болезни, приступов – мозговая тошнота и т. п. Скрыла и это. Легла только раньше обычного и лишила мою Раутенделейн законного вечернего чтения (в постели при верхнем свете). Она с трудом и, конечно, с недовольством, по врожденной культурности от меня спрятанным, со вздохом рассталась с Бальзаком. Димок и вечером, и сегодня с раннего утра помогал Ефимову оформлять по его указанию воздушно устремившихся куда-то ланей на фоне узорно прозрачных кустов.

…На столе большой букет цветущей ольхи в кувшине и маленький – в три подснежника, в рюмке. Зазеленела вокруг земля. Первые, коротенькие росточки – но уже весенний травяной ковер разостлался до самой дубовой рощицы. Хотела дойти до леса – и не хватило сил. К вечеру получше. Займусь сейчас Димочкиными переводами на будущее время: впереди 12 таких экзаменов по истории итальянской живописи (на французском языке).

…Незнакомое доныне стыдливое чувство, что слишком загостилась на этом свете. Точно это по своей вине. А может быть, это и верная догадка – если бы достоин был перехода в “миры иные”, был бы отозван туда раньше. Недаром в древности была пословица: “Любимцы богов умирают рано”.

Письмо от Евгения Германовича. Додумался, милый, спасая меня от Тарасовых, выхлопотать мне убежище в психиатрическом каком-то учреждении, где изучают старость и где я даже могу быть полезна и как объект (!) для изучения ее, как “мыслящий пролетариат”, который оплатит свое пребывание культурным участием (!).

28 апреля. 8 часов утра. Перово поле

Облачно, тихо, прохладно. Сквозь облака пробивается лимонная желтизна утреннего солнца.

Хочется записать, пока не забыла (записать для себя), темы вчерашних вечерних разговоров: с Владимиром Андреевичем о Хлебникове, с Марией Владимировной – тоже о нем (в этом доме с глухарем не исключены разговоры. Со стороны Марии даже длительные). Владимир Андреевич, опираясь на покойного художника Бруни, но исходя тоже из своего впечатления – на столе у него я видела книгу Хлебникова, – считает его крупным художником слова, новатором, непризнанным потому, что новизна его подхода к творчеству в этой области не по плечу современникам. Я говорила, поскольку знакома с Хлебниковым, о психиатрической стороне его книг и его самого (сталкивалась с его средой через Е. Гуро и Каменского, лицом к лицу с ним всего два-три раза и совсем молча). Талантливости его и тогда не отрицала, и теперь ее признаю, но мне он кажется покушением “с негодными средствами” выразить то, что по существу, в слове, также и в других искусствах, невыразимо. Вспомнились попытки футуристов что-то сказать (знала лично Матюшина), искажая, переставляя даже черты лица, соотношение всех частей человеческого тела или даже прибавляя к полотну картин рядом с красками клочков материи, соломинок, каких-то дощечек, колосьев и т. п.

С Марией говорили по существу “о границах выразимости Невыразимого” и о способах его. О глубокой индивидуальности (моя точка зрения) таких способов. Пример, какой я ей привела, не из области искусства, а из жизненного искания души, сознательного и бессознательного искания своей “линии движения”: то несказуемое, что нужно было в данный момент моей линии движения, мне дала в дни пребывания у них – в области встреч с людьми – встреча с ней (с Марией Владимировной и Лик Хлебникова).

Займусь сегодня, кроме Корреджо, каким закончу перевод для Димы, Хлебниковым. Если бы это была работа не только для себя, а для напечатания, в оформление ее я бы ввела старинное стихотворение Мировича, роднящее его с Хлебниковым:

3 мая

Разъяснелся, разголубелся небесный свод. Хорошее в Перовом поле – это небесный свод, который обнимает тебя, от зенита до всех сторон горизонта – низенькие домишки в большинстве переулков чуть окаймляют горизонт. И хорошее в Перовом поле, главное хорошее, его прославляющее и его духовно украшающее, – Дом художников и центральные лица этого дома – Фаворский с Ефимовым[893].

Около часу занял поход в ближайший магазин – за кетовой икрой. Захотелось как-нибудь осолонить сахарность здешнего стола и что-нибудь внести в общий котел от лица моей старости, которая третью неделю живет на иждивении главы Дома художников. И за этот час, посвященный угостительной икре – и собственному гортанобесию, так устала от солнца и от пребывания в многолюдном магазине, что приходится отложить задуманные эскизы до пробуждения. Закроюсь газетой – и моментально засну.

Эскизы

О Владимире Андреевиче Фаворском и Иване Семеновиче Ефимове давно бы пора написать по целой книге – и о творчестве их, и о личности каждого, и об истории их жизни, и о картине быта и окружения их в данное время. И книги, если бы взялся за это дело талантливый человек, были бы глубоко интересны и поучительны для подрастающих художников и для всех грамотных людей.

Если бы я была художником и задумала в числе эскизов уделить им тоже те минуты, которыми располагают мои ущербленные годами и болезнью мозгов силы, я бы с Фаворского написала эскиз одного из евангелистов, того, которого изображают “с тельцом”, а с Ефимова (помолодив его лет на 30) – выезжающего из лесу в лавровом венке Кентавра или самого бога – Ярилу.