23 июня. 6 часов вечера. Веранда

День еще не успел остыть.

Низкое небо, точно сплав из бесформенной облачной массы и голубоватого воздуха. Не шелохнутся сосны, ни один листок на верхушках молодых яблонь и вишен, глядящих в мое окно.

Надо, однако, найти силы записать более важное, чем о яблонях и вишнях. О том, о чем сегодня ночью хотела написать, чему вчера душа порадовалась.

О конце душевно-духовной (укрывшейся под видом “жилплощадной”) тяжбы с Аллой. Конец совершился просто, легко, нежданно, как бы свыше зачеркнут Отчей рукой в этой горестной постыдной хартии, вписанной в мою старость, с которой страшно было бы уйти на “тот свет”. Которая одна, может быть, по высшему приговору, так томительно долго держала меня на “этом” свете. Конец зачеркнулся радственно-добрым тоном Аллиной записки в конверте со 100 рублями взамен иждивения, входившего в “жилплощадной” договор, который частично этими 100 рублями Алла, наконец, признала – а главное, ее двумя прежними добрыми словами, любимой мной со дня ее рождения до ранившей меня “тяжбы” (больше 40 лет любимой Аллой, Алочкой, “Ай”, как звала в дни ее младенчества). И еще важно, что всякий интерес к этим 100 рублям и к будущим оказался отсутствующим в сознании души моей. Дело было не в них, а в этих двух словах. От них с Божьей помощью, по Отчей Воле умерла в моей душе тяжба. И грех суда и осуждения Аллы, измучивший и заклеймивший мою душу.

9 июля

9 часов вечера, очень прохладного, тихого, с мутной позолотой отгоревшей зари в облачном небе.

Если бы меня спросил оптинский старец Анатолий (единственный исповедник, к которому устремилась душа “открыть тайные тьмы” и советы сердечные): – Почему ты не обратилась с молитвой к Богу, а попросила Павлика Голубцова[896], который стал недавно “отцом Сергием”, “помолиться о том, чтобы пришел к тебе смертный час «непостыдно и мирно»”, т. е. без мучительного, тошнотного головокружения, и чтобы вообще не влачился остаток дней в состоянии “мозговой тошноты”? – В ответ на этот вопрос старца я бы ответила: не знаю, отче, как и почему прибегнула к посредничеству Павлика (о. Сергия), когда и к святым не помню, когда обращалась с такой молитвенной просьбой о заступничестве, о предстательстве за меня перед Отцом нашим, который слышит и видит нас, каждого в каждом движении души нашей. И должна прибавить, что ни раскаяния, ни удивления перед этим письмом к отцу Сергию я не испытываю. Погрузившись в глубины сознания, смутно улавливаю, что имеет место в моем поступке особый оттенок смирения. Вот оно говорит мне сейчас: – Ты подходила уже к вратам Старости, когда отец Сергий был двенадцатилетним Павликом. И ты увидела теперь, как стремителен и праведен (и труден по иным многим обстоятельствам путь подвижнический) был путь его к отречению от мира сего во имя Царствия Божия, в то время как твоя дорога шла с ухабами, срывами, внутренними кружениями на месте, с недвижностью мертвенной по временам. И тут, сопоставивши эти два пути – верно, – поняла ты, чего не понимала до сих пор и на чем настаивает православие и что отрицает Толстой и лютеранство – иерархию душ в их богосыновстве[897].

“Павлика” ты непосредственно почувствовала выше, лучше себя, ближе к Богу, чем ты, и так естественно и радостно-смиренно стало для тебя обратиться к нему с просьбой помолиться о свыше-милости для тебя. (И недаром с того дня головокружения отступили и тошнота мозговая ослабела.)

15 июля. 8 часов

Слезливый, по-осеннему холодный предзакатный свет сквозь белые тучи.

Приезжала утром присланная Аллой машина. Отвезти меня в клинику. Приехала в ней за мной одна из трех сестер – Аллина массажистка, “московская сестра”. Приехала как раз в такой момент, когда я свалилась от подкрадывающегося тошнотного головокружения. Я уже знаю, что первое лекарство от него – недвижность и пузырь на голову. Московская сестра и шофер пытались убедить меня, что “как-нибудь можно встать” (а еще пешком два квартала до машины пройти – там, где она от грязи проехать не могла). И только тогда убедились, что я действительно не могу, когда тошнота проявилась настолько реально, что надо было подставлять таз. Шофер испугался за обивку машины, московская сестра (она немножечко причастна медицине) поняла, что тут и до паралича недалеко, и, если он случится по дороге, Алла будет ее упрекать. Я же о параличе не думала, а просто чувствовала то “не могу”, которое слишком изучено в данных приступах.

Сестры – Антонина и Клавдия, хоть и порядком устали от меня и вместе со мной радовались, что вмешательство Аллы устроить меня хоть в поликлинику – было на высоте сестринского ко мне отношения. Не упрекнули, напротив, подчеркнуто были весь день ласковы и заботливы.

16 июля. 10 часов утра. Пушкино

Сегодня 6 недель, как я безвыездно болею в Пушкине – неизвестно для кого и для чего сделанная отметка. Вероятно, одно из свойств худо сорганизованной душевно-духовной старости. Погода к осени дождливей, а люди к старости болтливей. Хотела начать записью того сна, под впечатлением которого проснулась сегодня.

Мы, я и девяностолетняя А. Н. Шаховская, бабушка “детей моих”, заблудились в коридорах какой-то огромной чужеземной гостиницы. После долгих блужданий я вижу, наконец, дверь моей комнаты и в эту же минуту наталкиваюсь на “бабу Аню”, маленькую, худенькую, не такую дряхлую, как она сейчас, и она бросается мне навстречу с восклицанием: “Наконец я нашла вас! Уж как я рада, рада”. И я очень обрадована встречей и, бережно обняв ее, веду в мою комнату. Она все повторяет: уж как я рада! Все тридцать лет нашего знакомства отношения были тяжелые: она ревновала меня к детям и внукам, и вообще я не нравилась ей, а она была мне чужда, и только последний год возникла у нас душевная близость.

19 июля

И еще более жутко думать о том, что есть такие бараки, где в два этажа спят на висячих койках люди. Плохо вымытые, грубо питающиеся, без ночных сорочек. В тесноте. И что одно из этих существ, талантливое, богатое духовно, с прекрасной человеческой душой, чтобы облегчить себе эту участь – выбрало ночные дежурства[898]. Днем спать – посвободнее и воздух лучше. Ночью – быть наедине со своей душой – лучше, чем днем в толкотне общей работы. Праздные мысли. Тут нужно бы уметь делать то, чем помог мне Павлик (на довольно большой срок), – избавиться от “мозговой” головокружительной тошноты… Затемнилась, запуталась моя душа. Или это, может быть, та “ложбинка”, в которую ныряет она, побывав на гребне волны, и где (в ложбинке) набирает сил для нового взлета на гребень – не надо забывать этого. Так было до сих пор почти всю жизнь.