– Ты же славная женщина, Анна, черт побери, и ребенок у тебя будет такой же славный, вот увидишь.

– Шон! – воскликнула она.

О, она прекрасно помнила, как само подкатило к ее гортани это имя, с какой болью оно сорвалось с ее губ. Она помнила этот яростный порыв, который толкнул ее к нему, помнила, как прильнула она к Шону всем телом, как прогнулась ее спина, как прижалась она к нему бедрами, как жаждало ее лоно принять его мужское естество. Помнила эти его жесткие, словно наэлектризованные, волосы под своими пальцами, когда она притянула к себе его голову, помнила вкус его раскрытых теплых и влажных губ.

– Ты что, с ума сошла?

Он попытался оторваться от нее, но она сопротивлялась, отчаянно цеплялась за него, прорываясь сквозь защиту его сильных рук. Ей снова удалось обнять его, и она прижалась лицом к его груди:

– Я люблю тебя. Прошу тебя, прошу тебя… Ты же видишь, как я люблю тебя. Ну позволь мне обнять тебя, мне ничего больше не надо. Я просто хочу обнять тебя.

– Да отстань же ты от меня!

Она помнила, как Шон грубо оторвал от себя ее руки, она словно сейчас чувствовала, как он швырнул ее на стоящий возле камина диван.

– Ты теперь жена Гаррика, а скоро станешь матерью его ребенка. Прибереги свой темперамент для него.

Он приблизил лицо к ней почти вплотную:

– Я тебя не хочу, понятно? Тронуть тебя сейчас для меня все равно что тронуть собственную мать. Ты – жена Гаррика, и, если ты еще хоть раз посмотришь на другого мужчину, я убью тебя. Я убью тебя голыми руками.

От этих его слов любовь мгновенно застыла, свернулась, как сворачивается кровь, и превратилась в ядовитую ненависть. Анна вцепилась ногтями ему в лицо, по щекам его и по бороде потекла кровь. Он схватил ее за руки. Она извивалась, дергалась всем телом, пытаясь вырваться.

– Свинья! Грязная, грязная свинья! – визжала она. – Говоришь, жена Гаррика? И ребенок, говоришь, Гаррика? Так знай же, я ношу твоего ребенка! Это чистая правда! Он твой, и Гаррик тут ни при чем!

Он испуганно попятился.

– Не может этого быть, – прошептал он. – Ты все врешь.

Она шагнула к нему:

– А ты разве не помнишь, как прощался со мной, когда уходил на эту чертову войну? Не помнишь ту ночь в фургоне? Не помнишь? Неужели? Неужели не помнишь?

– Да отстань ты от меня, оставь меня в покое. Мне надо подумать. Я же ничего не знал.

И ушел. Слышно было, как с грохотом захлопнулась дверь кабинета, а она так и стояла, не двигаясь, посреди комнаты, пока бурные волны злости не утихли и над ними не показались черные рифы ненависти.

Теперь она видела себя в спальне, она одна стояла перед зеркалом и бормотала слова своей клятвы:

– Ненавижу. Но погоди, клянусь, я у тебя кое-что отберу. Гаррик теперь будет не твой, а мой. Теперь он будет принадлежать только мне.

Анна вынула из прически шпильки, бросила их на пол, и тяжелые волосы упали ей на плечи. Обеими руками она скомкала их, приподняла и яростно спутала. Закусила губу, да так сильно, что почувствовала солоноватый вкус крови во рту.

– Боже, как я его ненавижу, как ненавижу, – шептала она, не обращая внимания на боль.

Обеими руками Анна схватила себя за ворот платья, рванула в стороны и без особого интереса посмотрела в зеркало на свои круглые набухшие соски, уже начинающие темнеть, обещая скорое разрешение от бремени. Она сбросила туфли.

– Ненавижу.

Наклонившись, Анна запустила руки под нижние юбки. Сбросила панталоны, переступила через них. Подняв, рванула их пополам и бросила на пол рядом с кроватью. Резко махнула ладонью по туалетному столику; сметенные с него флаконы с косметикой упали и разбились, одна из баночек пыхнула на нее облаком пудры, и она вдруг почуяла густой, удушающий запах пролитых духов.

Потом Анна долго лежала одна. В комнате стало уже почти темно. Она ждала, когда вернется Гарри.

Анна отвернулась от окна и торжествующе посмотрела на мужа: теперь он никуда от нее не денется.

«Я сдержала клятву», – подумала она и подошла к креслу.

– Бедняжка Гарри, – тихонько, но с чувством промурлыкала она, постаравшись, чтобы голос звучал мягко. Протянув руку, она убрала волосы с его лба.

Он удивленно поднял голову, и в глазах его засветилась жажда ласки.

– Бедняжка ты мой. Завтра поедем домой, в Теунис-Крааль.

Она подвинула бутылку на столике поближе к нему. Поцеловала его, едва коснувшись губами щеки, и отправилась в спальню. Улыбка играла у нее на лице – теперь ей ничего не угрожает, теперь она в безопасности, он слаб и безволен, он полностью у нее в руках.

Четыре месяца пролетели быстро. Шон постоянно занимался тысячей разных дел, в число которых входили новые обязанности его должности, горы писем и другой корреспонденции, собрания и заседания, а также встречи с просителями, интриганами и авантюристами. Поэтому сахарным планам Майкла он оказал лишь символическое сопротивление. Майкл отправился на побережье, купил землю, а заодно серьезно увлекся старшей дочерью продавца. Эта юная дама имела сомнительную репутацию и была одной из немногих разведенок в Натале. Когда скандал дошел до ушей Шона, он, в глубине души довольный тем, что целомудрие Майкла наконец-то порушено, сел в свой «роллс-ройс» и помчался срочно его спасать. Он вернулся в Ледибург вместе с кающимся Майклом. Уже через две недели эта дамочка выскочила замуж за какого-то коммивояжера и уехала из Тонгаата в Дурбан, и тогда Майкл снова получил разрешение вернуться в Тонгаат и начать обустройство плантации сахарного тростника.

Руфь больше не сопровождала Шона в его частых разъездах. Она довольно быстро округлилась в талии, ее стали одолевать разные легкие недомогания, особенно по утрам, и она оставалась в Лайон-Коп, где вместе с Адой большую часть свободного времени посвящала проектированию и изготовлению одежды для будущего ребенка. Посильное участие в этом принимала и Сторма. Детская шерстяная кофточка, которую она вязала уже три месяца, должна была прекрасно сидеть на ребенке – при условии, что он будет горбат и одна рука у него будет в два раза длиннее другой.

Дирк, с раннего утра до позднего вечера по горло загруженный работой в должности надсмотрщика в Махобос-Клуф, уже практически не находил времени для развлечений. В Ледибурге теперь у Шона работала мощная шпионская сеть, и о редких визитах Дирка в город ему докладывали во всех подробностях.

А по другую сторону от Ледибурга стоял, словно погрузившись в печальные думы, захиревший и обветшавший от недостатка любви большой дом имения Теунис-Крааль. По ночам в нем горело бледно-желтым квадратом единственное окно, за которым одиноко сидел за своим столом Гарри Кортни. Перед ним лежала жалостно тоненькая стопка бумаги. Он часами смотрел на нее невидящим взглядом. Внутри у него все высохло, он лишился жизненных соков и замену им искал в бутылке, которая всегда находилась рядом с ним.