слоновой кости. Они были там, внутри. И сломались вместе с деревом. – Она опять умолкла. Потом сказала: – Так что они все-таки умирают. В конце концов.

Хамид кивнул.

Снова оба довольно долго молчали. Хамид почти машинально наблюдал за раненым, но так и не смог заметить, как поднимается или опускается грудь Фарре.

– Ты можешь теперь идти, куда хочешь, Хамид-дем, – ласково сказала ему Макали. – Я уже совсем пришла в себя. Спасибо тебе.

Он пошел в свою комнату. На столе под лампой, когда он ее зажег, обнаружилось несколько сухих листков. Он подобрал их возле той тропы, что проходит по опушке Старой рощи, где растут старшие деревья. Несколько сухих листков, тонкая веточка. А каковы их цветы и плоды? Этого он не знал. И сейчас стояло лето, период между цветением и созреванием плодов. Но с живого дерева он бы не осмелился сломать ни одной, даже самой маленькой веточки, сорвать хотя бы листик.

За ужином, сидя за одним столом с другими обитателям Фермы, Хамид встретился глазами со старым Паском, который спросил у него своим рокочущим басом:

– Доктор-дем, он превращается?

– Да, – сказал Хамид.

– Значит, ты даешь ему воды?

– Да.

– Ты обязательно должен давать ему воду, дем, – настойчиво повторил старый шорник. – Она не понимает. Она не такая, как он. И не может знать, что ему нужно.

– Но она носит его семя, – сказал Хамид и с какой-то неожиданно яростной улыбкой посмотрел старику прямо в глаза.

Но Паск в ответ не улыбнулся, не сделал ни единого жеста, и его застывшее лицо осталось совершенно бесстрастным. Он лишь промолвил:

– Верно. Девочка-то у них другая, но второй ребенок может оказаться и из старших. – И он равнодушно отвернулся от Хамида.

Утром, отослав Макали на прогулку, Хамид принялся изучать ноги Фарре. Похоже, голени еще больше вытянулись, стараясь достать до воды, а ступни теперь оказались полностью погружены в воду, кожа на подошвах стала гораздо мягче, а длинные коричневые пальцы тоже немного удлинились и как бы раздвинулись в стороны. Да и руки Фарре, по-прежнему лежавшие неподвижно вдоль тела, тоже, казалось, стали длиннее, а пальцы, скрюченные, точно артритом, но все же сильные, странным образом растопырились.

Макали вернулась, раскрасневшаяся и даже чуть вспотевшая после утренней прогулки под жарким летним солнцем. Ее жизненная сила и одновременно уязвимость казались Хамиду бесконечно трогательными, особенно после того, как он столь долго созерцал медлительный, неумолимый уход ее мужа, его физическое ожесточение, отвердение.

– Макали-дема, – сказал он ей, – нет никакой необходимости сидеть возле него целыми днями. Единственное, что еще можно для него сделать, это следить, чтобы таз у него под ногами всегда был полон воды.

– Значит, ему безразлично то, что я сижу с ним рядом, – сказала она, и это прозвучало отнюдь не как вопрос.

– Я думаю, да. Теперь уже безразлично.

Она кивнула.

Ее сдержанность тронула его, и он, страстно желая ей помочь, спросил:

– Дема, скажи, а он… или хоть кто-нибудь когда-либо говорил тебе о том, как… ну, если такому суждено случиться… Возможно, есть какие-то способы, с помощью которых мы можем облегчить это… превращение, или такие средства, которые традиционно применяются… ну, я ведь в этом совсем не разбираюсь. Нет ли здесь людей, у кого можно было бы об этом спросить? Может быть, у Паска и Диади?

– О, уж они-то будут знать, как поступить, когда придет время, – сказала она с легким раздражением в голосе. – И позаботятся о том, чтобы все было сделано правильно. Как полагается, по-старому. Так что ты можешь на этот счет не беспокоиться. В конце концов, врачу ведь необязательно хоронить своего пациента. Пусть этим занимаются могильщики.

– Он еще не умер.

– Нет, пока не умер. Он всего лишь слеп, глух, нем и не знает, нахожусь ли я с ним рядом или за сотни миль от него. – Она вскинула на Хамида глаза, и под ее взглядом он отчего-то вдруг почувствовал смущение. – А интересно, – вдруг спросила она, – если мне придет в голову вонзить ему в руку нож, он это почувствует?

Хамид решил сделать вид, что воспринимает ее вопрос как простое проявление любопытства.

– Реакция на любой раздражитель у него постоянно слабеет, – сказал он, – а в последние несколько дней ее и вовсе почти нет. Во всяком случае, на те раздражители, какие применял я. – Он изо всех сил ущипнул Фарре за кожу на запястье, хотя сделать это теперь стало нелегко: кожа умирающего становилась все более сухой и жесткой.

Женщина внимательно следила за его действиями.

– Он боялся щекотки, – вдруг сказала она.

Хамид только головой покачал, но все же коснулся длинной коричневой ступни, вынув ее из таза с водой, но ступня осталась совершенно неподвижной.

– Значит, он ничего не чувствует? И ему совершенно не больно? – спросила она таким тоном, словно подтверждения ей и не требовалось.

– Я думаю, нет.

– Что ж, его счастье.

Вновь почувствовав смущение, Хамид низко склонился к больному и принялся обследовать его рану. Он давно уже отменил всякие повязки, ибо рана почти затянулась, и рубец выглядел достаточно чистым, и плоть вокруг него, глубоко поврежденная ударом меча, образовала плотный валик, похожий на нарост, какие бывают на коре деревьев. Впрочем, Хамид не сомневался в том, что и этот валик вскоре рассосется.

– Я могла бы вырезать на нем свое имя, как на дереве, – сказала Макали, стоя рядом с Хамидом и низко наклоняясь к больному. Потом вдруг склонилась еще ниже и принялась целовать, обнимать и гладить бесчувственное тело мужа, обливаясь слезами.

Поскольку она никак не могла успокоиться, Хамид позвал женщин, которые тут же пришли, окружили Макали тесным кольцом и, исполненные сочувствия, увели ее в другую комнату. Оставшись один, Хамид бережно прикрыл простыней грудь Фарре, испытывая удовлетворение оттого, что эта женщина наконец не выдержала и заплакала по-настоящему. Он считал, что слезы в таких случаях – естественная и необходимая реакция. Женщина очищает разум и душу, когда плачет, – так объяснила ему когда-то одна знакомая.

Хамид резко щелкнул ногтем большого пальца по плечу Фарре. Ощущение было довольно болезненное, словно он щелкнул по деревянной спинке кровати или по столешнице. И в душе у него вдруг поднялась волна гнева на этого человека, нет, не человека, ибо человеком его пациента считать было уже нельзя. «Господи, да что я, с ума схожу, что ли? – одернул он себя. – За что я так рассердился на этого несчастного? Разве может он как-то изменить собственную природу, то, чем он является или чем становится теперь?»

Он быстро вышел из дома и отправился