Несмотря на усилия Лагарда, колониальные администрации принимали много форм. Британцы никогда не отличались четко сформулированными положениями конституции. Они просто подрывали существующие структуры власти. В этом процессе помогали торговцы, деморализуя население крепкими спиртными напитками, которые обеспечивали половину налоговых поступлений государства. Заодно пособничали и миссионеры, атакуя полигинию (которая объединяла семьи), поклонение предкам (что цементировало сообщества), церемонии инициации (что обучало молодежь) и другие творческие изобретения. Особенно проклинались танцы — «смесь крестьянских плясок с картин Брейгеля и безумия»[2964]. Наиболее известный роман Чинуа Ачебе — это оплакивание разрушения клана его героя. Белые люди «ножом резали то, что удерживало нас вместе, мы отделились друг от друга»[2965].

Колониальные чиновники отражали взаимный антагонизм своих регионов и часто враждовали или просто не ладили друг с другом. Говорили, что если всех нигерийцев изгнать из страны, то британские администраторы на севере пойдут войной на тех, что на юге.

Поэтому национализм прорастал и выкристаллизовывался медленно, а верность людей по сути носила местный характер. Она была направлена на семью, клан и район. Миллионы жили и умирали, не зная, что они нигерийцы, тем более — что они являются подданными Британской империи. Они редко, если вообще когда-либо видели белое лицо, даже когда европейцы начали путешествовать на велосипедах и «Фордах» вместо того, чтобы качаться в гамаке и плавать на каноэ. Когда появились районные комиссары, они нашли, что сложно установить отношения и добиться взаимопонимания с настолько различными лингвистически людьми. Одному удалось это сделать, только проигрывая на портативном граммофоне пластинку «Смеющийся полицейский»[2966].

Нигерийцы проводили всю жизнь, пытаясь получить от земли средства к существованию, борясь с землей, которая, как казалось, порождала библейскую чуму (в стране насчитывалось 750 000 прокаженных). В 1952 г. менее 10 процентов населения было грамотным. Этот показатель снижался до 2 процентов на севере.

Здесь колониальные власти удерживали феодальное владычество в «окаменелом» состоянии, «герметично запаянном»[2967] от остальной страны. Южане, по большей части мифанты ибо, которые выполняли работу, требующую квалификации (становились клерками, владельцами магазинов, железнодорожными служащими и т.д.) изолировались в кварталах для чужеземцев, перед красными стенами городов типа Кано и Сокото. Христианские миссионеры туда не допускались. Исламские традиции уважали, в том числе и затворничество женщин, которое соблюдалось очень строго. Не было женщин-учительниц и медсестер, и только проститутки могли претендовать на профессиональную деятельность. До 1930-х гг. британские чиновники даже заставляли своих жен закрывать лица на публичных мероприятиях.

Эмиры, властелины с украшениями из драгоценных камней, благоухающие ароматическими маслами, одетые в вышитые белые наряды и большие тюрбаны цвета индиго (которые чистили, отбивая, после чего они светились металлическим блеском), отвечали на уважение в обществе и хорошее обращение политической преданностью. Как индийские принцы, они подчинялись советам. В ответ британцы предотвращали убийства, которые в прежние времена примешивались к их деспотизму. Как бы плохо эти правители ни относились к собственному народу, они обычно могли рассчитывать на поддержку местных чиновников. «Что?! — воскликнул один старший комиссар, обращаясь к подчиненному, который хотел убрать одного мелкого тирана в провинции. — Низложить вождя второго класса? Боже упаси!»[2968]

Объединив Нигерию, британцы разделили ее, чтобы цементировать свое правление. Они нашли консервативный север наиболее уступчивым, подходящим, податливым и даже родственным. Колонизаторы чувствовали природное родство с игравшими в поло аристократами-фулани, близость к их доминирующим качествам — мусульманскому чувству собственного достоинства, вежливости и смелости»[2969].

Но едва ли менее податливыми между двух войн были амбициозные ибо и гордые йоруба с юга. Правда, время от времени беспорядки мешали спокойствию. Особенно это касается выступлений членов секты, ожидающей наступления тысячелетнего царства Христа, а также протестов женщин из-за налогообложения, которые стоили более тридцати жизней в 1929 г.

Но у нигерийцев не было оснований для недовольства и жалоб, как у пришедших в упадок африканских колоний с белыми европейскими поселенцами. Не имелось открытого конфликта между белым капиталом и черной рабочей силой, что определенно произошло бы, если бы мыльному магнату лорду Леверхулму, который предпочитал относиться к африканцам, как к детям, позволили бы приобрести плантации масляничных пальм.

Не было и организованного сопротивления британскому правлению, которое мало оскорбляло достоинство нигерийцев. Посетители из Найроби или Кейптауна удивлялись, обнаружив: «Гордые, уверенные в себе люди с черной кожей и негроидными лицами ходят по улицам в ярких свободных одеждах, словно Лагос и его окрестности, рынки и здания официальных учреждений — это полностью их город, будто они не являются подданными никакого суверена»[2970].

Это не было полностью превратным пониманием: белым пришлось прекратить играть в поло на ипподроме, который они построили и содержали на общественной земле, поскольку «это мешало чернокожим мальчикам играть в футбол»[2971]. Один умный британский чиновник, который сам пренебрежительно называл европеизированных африканцев «вогами», мог даже похвастаться: «В Нигерии практически нет расовых предрассудков»[2972].

Он был бы прав, сказав, что существовала небольшая и установленная законом дискриминация (правительство полностью признало ее вне закона в 1948 г.) Однако наблюдалось мало неформального братания. Как отмечал один районный комиссар, «вы можете спать с чернокожими женщинами, если делаете это очень осторожно, не привлекая к себе внимания. Но вы не можете пить с чернокожими мужчинами»[2973].