щель был виден огромный сундук, придвинутый вплотную к дверям. Если я захочу открыть их, шума и грохота не избежать.

Меня охватило горькое разочарование. Мне очень сильно хотелось увидеть жену, рассказать, как я горжусь ею, как трепетно билось мое сердце, когда я представлял ее подданным. Эти упрямые северяне с неизменным постоянством любили Екатерину Арагонскую и до конца оставались ее приверженцами. Но вот к ним явилась новая королева, тоже Екатерина, чья благородная внешность и приятные манеры очаровали их. Ее никто не мог упрекнуть в порочной склонности к протестантизму, в которой можно было заподозрить Анну Болейн, Джейн Сеймур или Анну Клевскую. Она примирила меня с моими заблудшими подданными, так же как с самим собой.

– Она очень боится убийц, – пояснила мне шепотом Джейн, леди Рочфорд. – Ее привели в ужас бесконечные истории о кровожадных шотландцах.

Бедняжка, кроткое дитя. Я понимающе кивнул. Они напугали бы кого угодно. Так что меры предосторожности казались вполне уместными.

– Тогда я не стану беспокоить ее, – смирился я. – Пусть наша милая королева спокойно отдыхает.

Следующим утром она появилась на пороге моей опочивальни и, смущенно запинаясь, попросила прощения за импровизированную оборону. Осыпав меня поцелуями, она поклялась, что и сама провела в тревоге бессонную ночь. Мое присутствие как раз успокоило бы ее, развеяло бы все глупые страхи. Она глубоко огорчилась, что я узнал о ее робости перед шотландцами. Я уверил Екатерину в своем сочувствии и неизменной любви, более того, даже похвалил за осторожность и предусмотрительность.

Дела были завершены. И я решил, что больше нет смысла ждать короля Шотландии. Мы и так провели в Йорке девять дней. Позже на досуге я найду способ отомстить ему за такое оскорбление.

Путешествие на юг, по наезженному пути, прошло тихо и спокойно. Воспользовавшись случаем, я заехал в Халл, расположенный у эстуария Хамбера, чтобы проверить, как продвинулось строительство фортификаций. В свое время я долго изучал план тамошнего нового замка, который объединит два береговых укрепления, а потом добывал деньги для нового строительства. И теперь моим глазам предстал завершенный форт. С приятным воодушевлением, вспоминая чертежи на бумаге, я созерцал их воплощение в камне и металле. Подготовка к войне приносит большое удовлетворение; она будоражит и радует мужские сердца.

Почти месяц спустя мы прибыли в Виндзор, где нас встретили ужасным известием. Заболел Эдуард, вопреки всем моим предосторожностям и заботам о его здоровье. Он пережил четырехдневную малярию, и врач, как сообщили перепуганные слуги, находил его таким «болезненно толстым», что все опасались смертельного исхода.

Я отправил по домам основную часть придворных и советников. Королевское путешествие фактически завершилось в Виндзоре, где и предполагалось сделать последнюю стоянку. Финальный пир с заключительными речами решили не устраивать. Мы все и так устали от постоянного общения.

Стоя возле красивой резной кроватки Эдуарда, я мысленно спрашивал: «Почему? Почему? Почему?» Да, мальчик невероятно раздобрел; он выглядел как китайский болванчик, и все его миндально-белое тело покрывала россыпь красных прыщей. Наверное, с ним никто не занимается. Разрешают ли ему бегать и играть в саду? Неужели «для защиты здоровья» тупые врачи лишили ребенка обычных подвижных игр? Он напоминал раскормленного гуся, которого крестьяне держат на привязи, желая получить жирную печень.

– Открыть окна, – рявкнул я, закашлявшись от зловонной духоты детской спальни.

Распахнули первую раму, и ворвавшийся свежий ветер тут же развеял затхлые запахи. Воздух стал заметно чище.

– Лечите его как положено, – приказал я. – Внимательно наблюдайте за ходом болезни. Но как только кризис минует, вы обязаны вспомнить, что перед вами принц, а не немощная старая вдова. Вы верно сказали: он слишком разжирел, у него нездоровая полнота. Однако это ваша вина, а не его!

От страха за жизнь сына я совсем разбушевался.

Господь не покинул Эдуарда, и уже через день сын пошел на поправку. Жар снизился, цвет лица заметно улучшился. Мальчик начал вертеться и капризничать, не желая больше лежать в постели, – верный признак восстановления здоровья. Удалив из его свиты нерадивых особ, которые едва не сгубили ребенка, я оставил его в Виндзоре, а сам отправился в Хэмптон-корт. Там закончится мое летнее путешествие.

107

Эдуард уцелел. Поездка на Север прошла успешно – тамошние подданные поклялись мне в верности. Их страстное желание лицезреть свою королеву было удовлетворено. Сам Господь помогал мне! Мне представлялось, что Он простер длань над моей головой и изрек: «Генрих, ты благочестивый и верный слуга и заслуживаешь похвалы».

Настал День Всех Святых. Я направился к моему исповеднику, епископу Линкольна, дабы во время службы он открыто вознес благодарность Господу от моего имени за ту благодатную жизнь, какая мне дарована. Я верил, что буду счастлив с королевой Екатериной после многочисленных треволнений с бывшими женами. Нежный голос епископа, произносившего эти слова, привел меня в состояние полного довольства и умиротворения. Неужели теперь мне доступно такое блаженство?

Я принял благословенные Святые Дары, вспомнив, как «Слово стало плотию»[133], – и вновь, опустившись на колени, потерял ощущение времени. Очнувшись, я обнаружил, что месса закончилась, почти все уже разошлись. Лишь Кранмер почтительно дожидался, когда я спущусь с небес на землю. Во время церковной службы, согласно протоколу, королю нельзя оставаться без свиты.

Преклонив напоследок колени перед алтарем, я медленно пошел по центральному нефу, еще пребывая в тумане религиозного отрешения.

– Ваша милость… дорогой милорд… простите меня, – запинаясь, промямлил Кранмер, сунув мне в руку какую-то бумагу.

Вид у него был совершенно несчастный.

– Что? Какое странное приветствие! Мне не хватало вас, Томас, мы давно не виделись.

– И мне вас не хватало, ваше величество. Воистину.

– Я тщательным образом изучу все записи, сделанные вами в мое отсутствие, обещаю, что займусь ими сегодня же вечером. Вы потрудились на славу.

– Это письмо… умоляю вас, прочтите его…

Его снедала тревога. По выражению глаз Кранмера я догадался, что его мучает сострадание к кому-то, кому нельзя помочь…

– Ступайте, Томас, – сказал я, но он не двигался, виновато глядя на меня, поэтому пришлось его успокоить: – Да, конечно, я немедленно ознакомлюсь с этим посланием.

Он сжался, словно от боли, и, пошатываясь, направился к выходу. Бедняга.

Покинув часовню, я устроился на деревянной скамье в большой галерее и развернул свиток, исключительно чтобы порадовать страдальца.

Какая-то шутка. Некто Джон Ласселс, со слов его сестры Мэри Ласселс-Холл, сообщал о развратном прошлом Кэтрин Говард. Дескать, она с ранней юности заигрывала с мужчинами в доме герцогини, в тринадцать лет отдалась учителю музыки, а потом, до отъезда ко двору,