лице с тонкими злыми губами беспокойно ползали широкие серые брови, как сытые мыши по тарелке.

Ему явно нравилось быть министром, потому что, во-первых, можно было всех учить и ставить оценки, а во-вторых, он ни на миг не задумывался, чем это может кончиться.

А подумать, ей-богу, было над чем.

Неискупимый каинов грех убийства ближнего своего поставили на государственный поток, индустриально-механическую основу. Логика событий, а точнее сказать, безумный абсурд происходящего подсказывал, что скоро, очень скоро в нашей кочегарке будет большая смена вахты.

В общем, это довольно естественно, когда сажают авиаконструктора Туполева за то, что он, оказывается, продал Мессершмитту чертеж истребителя. Пусть он даже причитает при этом, что никогда истребителей не делал, а строил бомбардировщики. Это не страшно, это детали.

Ничего особенного нет в том, что приземлили профессора Гумилева, который отказался добровольно дать деньги на памятник Ивану Грозному. Приходите, сказал, когда на памятник Малюте Скуратову будете собирать. Ясно, на что намекал.

Нормально арестовали личного врача Сталина, собиравшегося его медленно отравлять мышьяком. Этот самый Виноградов признался во всем, когда его взяли, и добавил при этом: только люди и крысы убивают себе подобных, не испытывая чувства голода…

Конечно, не страшно, что побрали уже почти всех — от педиков до эсперантистов, от немцев до гагаузов, тринадцатилетних девчонок и дремучих стариков.

И вполне естественным казалось, что пожар и чума террора вырвались на братские сопредельные территории. В Болгарии их Контора — «Вытряшние работы» — вытрясала кишки из Косты Трайчева и его сообщников. В Румынии славная «Секуритатная сигуранца» раскрыла шпионскую паучью сеть Анны Паукер. Чехословацкая «Статни беспечность» обеспечила благополучное выпадение из окна Массарика и взялась за стати Рудольфа Сланского. И Ласло Райк полетел прямо из Будапешта в рай. А титовская «Главняча» молотила кого попадя, всех подряд. Мне нравилось название югославской Конторы — «Главняча», хотя они, конечно, были самозванцы, ибо настоящая Главняча была у нас.

Вот именно — Главняча.

АУДИ. ВИДЕ. СИЛЕ.

Но постепенно становилось жутко.

Очень жутко было от мысли, что в этом же здании в камере 118-г внутренней тюрьмы сидел вчерашний министр Абакумов и соседние камеры стали помаленьку набиваться его клевретами и приспешниками. А когда в одночасье опускают из кабинетов в камеры сразу двадцать девять генералов Конторы — значит всю вахту скоро заменят.

И не понимали этого только такие дураки, как новый министр Игнатьев, или кто просто боялся думать об этом, или кто был оглушен гремящим над страной призывом: «Тит! Иди жидов молотить!» — лозунгом, полюбившимся в мире со времен разрушения ихнего Храма.

Я знал, что грядет огромное, просто всеобщее смертоубийство, где полягут все — и правые, и виноватые. Тем более что никаких правых не осталось. Все были виноваты, поскольку и на людей-то перестали быть похожи, а превратились в странные существа, будто не появились они в обычных родилках, а вынули их из диковинных обжиговых печей или машинных конвейеров и принимали их не повитухи, а контролеры ОТК.

Да, жизнь подвела черту на пороге общего расчеловечивания. Голодные, измордованные до идиотизма граждане, проснувшись поутру, возносили багодарственную молитву Всевышнему Пахану и начинали клясть жидов-космополитов, из-за которых мир корыстно-неблагодарно забыл, что порох придумали не китайцы, а русский мастеровой Василий Порохов, а компасом пользовались во время князя Игоря, и паровоз у Ползунова пополз и запыхтел раньше, чем у Фултона, а Маркони-гад спер радиоприемник у Попова, и никакого не было Гутенберга, а первопечатником был дьяк Федоров — пусть через сто лет после немца из Майнца, но первопечатником, и электролампочками Париж освещался Яблочкова, а лучшие в мире яблочки вывел Мичурин, которого вейсманисты-шпионы убили, столкнув с выращенной им клюквы, а первый в мире самолет построил Можайский, и пускай никогда не взлетал этот самолет, а был по существу крылатым паровозом, но все равно — по задумке — это был наш приоритетный самолет…

А во всем остальном эти люди должны были быть счастливы, ибо мы сделали их беззаботными, как птиц. Они боялись вспоминать про вчера и не смели думать про завтра. Беспечно-странная жизнь — никто, начав утром борозду на поле, не знал, закончит ли ее вечером. И разведя в очаге огонь, не ведал — доведется ли попробовать похлебку.

Да, в целом все было неплохо. Этот мир был готов к тому, чтобы мы его убили. И мы были готовы. И надеялись, что нам не будет мешать новый министр С. Д., который пообещал сейчас:

— Нет препятствий для успешной нашей работы! С государственными вопросами выйдем на товарища Сталина, с ведомственными — смело вфодите в меня, рассмотрю, не мешкая…

Вот так-то! Войдем и выйдем…

Да, так оно и получилось — вошли в свое прошлое, а вышли — в будущем. Мы вошли в него с огромным оперативно-следственным делом «Врачи-убийцы», а сейчас Мангуст вышел на меня с вопросами и претензиями.

Мне ли отвечать на них? Боюсь, многовато чести для меня, скромного специалиста по технике безопасности, государственной безопасности я имею в виду. Идея моя, что правда — то правда. Ну а уж само дело — задачка для меня непосильная. Я думаю, что только на первое установочное совещание по разработке «Врачи-убийцы» Игнатьев S. D. собрал больше людей, чем во всем твоем «Моссаде» вонючем работает, дорогой ты мой зятек Мангуст!

…Игнатьев молча, не перебивая, слушал доклад Крута. Наверное, S. D. очень хотел перебить, поучить и выставить оценку своему быстромыслу-заместителю, но министр явно плохо петрил в специфике оперативных комбинаций и опасался вслух ляпнуть какую-нибудь профессиональную глупость. А как всякий партийный работник, он привык вкладывать всю душу в любимое дело, которое ему поручили позавчера, и сейчас он демонстрировал нам свое душевлагалище тяжелыми вздохами по поводу вероломства и душегубства профессоров-отравителей.

Игнатьев размечал доклад Крута вздохами, как знаками препинания — у него были даже вопросительные вздохи. Когда Крут резюмировал предложения, S. D. был похож на вспотевший от горестного волнения асфальтовый каток.

— Нам народ, нам история не простят, коли мы этим проффостам шкуру до костей не спустим, — напутствовал он нас.

Животное! Неприятный тип, конечно, но все равно лучше пусть будет этот серый безмозглый скот, чем кровоядный разбойник Абакумов! Я читал это на лице Крута и соглашался с ним.

А выяснилось чуть погодя, что мы с ним оба крупно ошибались. Но это потом выяснилось. Недооценили мы тогда S. D.

Неукротимый боец Крут, уже затевая новый круг интриги, шепнул мне товарищески, доверительно:

— А он неплохой мужик, Семен Денисыч! — Помолчал, пожевал губами и добавил почти поощрительно: — Жаль только