воцарением наследника-цесаревича помирились бы, может быть, но воцарение его как императора абсолютно неприемлемо».

Рузский был шокирован и не удержался от ироничного сожаления по поводу того, что «депутаты, присланные вчера, не были в достаточной степени освоены с ролью и вообще с тем, для чего приехали».

Родзянко бросился на защиту своих коллег:

«— Опять дело в том, что депутатов винить нельзя. Вспыхнул неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому еще подобного я не видел и которые (так в подлиннике — В. Н.), конечно, не солдаты, а просто взятые от сохи мужики, которые все свои мужицкие требования нашли полезным теперь заявить… И началось во многих частях избиение офицеров, к этому присоединились рабочие, и анархия дошла до своего апогея. В результате переговоров с депутатами от рабочих (?! — В. Н.) удалось прийти к ночи сегодня к некоторому соглашению, которое заключалось в том, чтобы было созвано через некоторое время Учред. собрание для того, чтобы народ мог высказать свой взгляд на форму правления, и только тогда Петроград вздохнул свободно, и ночь прошла сравнительно спокойно. Войска мало-помалу в течение ночи приводятся в порядок, но провозглашение императором вел. кн. Мих. Ал. подольет масла в огонь, и начнется беспощадное истребление всего, что можно истребить. Мы потеряем и упустим из рук всякую власть, и усмирять народное волнение будет некому; при предложенной форме возвращение династии не исключено, и желательно, чтобы примерно до окончания войны продолжал действовать Верховный Совет и ныне действующее с нами Временное правительство. Я вполне уверен, что при этих условиях возможно быстрое успокоение, и решительная победа будет обеспечена, так как, несомненно, произойдет подъем патриотического чувства». Смесь панического страха, фантазий и наивности.

Дальше разговор приобретает едва ли не анекдотическую форму (если бы все не было трагично):

«— Скажите, для верности, так ли Вас я понял? — уточнил обескураженный Рузский. — Значит, пока все остается по-старому, как бы Манифеста не было, а равно и о поручении кн. Львову сформировать министерство. Что касается назначения вел. кн. Н.Н. главнокомандующим… то об этом желал бы знать ваше мнение; об этих указах сообщено было вчера очень широко по просьбе депутатов, даже в Москву и, конечно, на Кавказ.

— Сегодня нами сформировано правительство с кн. Львовым во главе, — отвечал Родзянко. — Все остается в таком виде: Верховный Совет, ответственное министерство и действия законодательных палат до разрешения вопроса о конституции Учр. собранием. Против распространения указов о назначении Н.Н. верховным главнокомандующим не возражаем.

— Кто во главе Верховного Совета?

— Я ошибся: не Верховный Совет, а Временный комитет Гос. думы под моим председательством». Родзянко все еще полагал, что чем-то руководил.

Рузский решил, что продолжать переписку нет смысла:

«— Хорошо, до свидания». И добавил, что дальнейшие разговоры надо вести со Ставкой[2381]. Вильчковскому он поведает о своих ощущениях. «Все эти слова показались Рузскому просто нелепыми, как он это заметил налейте, перечитывая ее. «Если Бог захочет наказать, то, прежде всего, разум отнимет», — прибавил еще Рузский. Во время разговора он испытывал то же чувство и нашел, что люди, взявшиеся возглавить революцию, были даже не осведомлены о настроении населения. (Это видно из его пометки на ленте: «Когда Петроград был в моем ведении, я знал настроение народа»…) Отречение, которое должно было спасти порядок в России, оказалось недостаточным для людей, вообразивших себя способными управлять Россией, справиться с ими же вызванной революцией и вести победоносную войну. Безвластие теперь действительно наступило. Это была уже не анархия, что проявилось в уличной толпе, это была анархия в точном значении слова — власти вовсе не было»[2382]. До Рузского наконец-то дошел ужас от содеянного. Схожие чувства испытал в те минуты и Алексеев, следивший за разговором в Могилеве.

Часов в шесть утра Родзянко сообщил Алексееву:

«— События здесь далеко не улеглись, положение еще тревожно и неясно, настойчиво прошу Вас не пускать в обращение никакого Манифеста до получения от меня соображений, которые одни могут сразу прекратить революцию». По утверждению Родзянко, воцарение Михаила могло вызвать гражданскую войну, поскольку его кандидатура ни для кого не приемлема. Алексеев, который успел разослать манифест Николая командующим фронтов, был в ярости:

«— Сообщенное мне Вами далеко не радостно. Неизвестность и Учр. собрание — две опасные игрушки в применении к действующей армии… Петроградский гарнизон, вкусивший от плода измены, повторит его с легкостью и еще, и еще раз, для родины он теперь вреден, для армии бесполезен, для Вас и всего дела опасен. Вот наше войсковое мнение».

Родзянко успокаивал, будто новое решение вопроса о власти не исключало возвращения монархии и могло помочь успешному завершению войны.

«— Вполне разделяю ваши огорчения и опасения, — внушал он Алексееву, — но страна не виновата, что два с половиной года ее терзают, помимо войны, всевозможными неустройствами и постоянными оскорблениями народного самолюбия. Учредительное собрание ведь может состояться не ранее полугода, а до тех пор я вполне уверен, что по изложенным соображениям можно удержать спокойствие и довести войну до победного конца»[2383]. Алексеев возражал, но при этом обещал задержать оглашение Манифеста по войскам, не рискуя пойти наперекор мнению Родзянко и Львова, по крайней мере, не посоветовавшись с командующими фронтов.

В семь Алексеев делился с ними своими невеселыми мыслями: «Первое — в Государственной думе и ее Временном комитете нет единодушия; левые партии, усиленные Советом рабочих депутатов, приобрели сильное влияние. Второе — на председателя Думы и Временного комитета Родзянко левые партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление, и в сообщениях Родзянко нет откровенности и искренности». Отсюда следовал вывод: «Первое — суть настоящего заключения сообщить председателю Думы и потребовать осуществления Манифеста во имя родины и действующей армии; второе — для установления единства во всех случаях и всякой обстановке созвать совещание главнокомандующих в Могилеве»[2384].

На сей раз мнения главкомов разделились. Они были согласны в негативной оценке последствий политических пертурбаций. «Создание Временного правительства, производство выборов в Учредительное собрание ввергнет страну на продолжительное время в анархию», — полагал Эверт. «Вопрос об Учредительном собрании, — писал Николай Николаевич, — считаю для блага России и победоносного конца войны совершенно неприемлемым». Однако в вопросе о том, что делать, единства не было. Николай Николаевич был категорически против воцарения Михаила, считая, что это «неминуемо вызовет резню». Брусилов и Рузский о новом императоре вообще промолчали, но сочли несвоевременным совещание командующих армиями, которым, по их мнению, необходимо было быть на местах «до установления спокойствия».

Не имея возможности опереться на коллективное мнение фронтов, Алексеев решился действовать самостоятельно, призвав Львова как можно скорее