Шульгин. — Стотысячный гарнизон — на улицах. Без офицеров. Толпами… Значит — конец… Значит — дисциплина окончательно потеряна… Армии — нет… Опереться не на что… Машина резала эту бессмысленную толпу… На одном углу я заметил единственный открытый магазин: продавали… цветы!.. Как глупо…»[2390].

За текстом отречения к вокзалу по тем же улицам пробирался заместитель и родственник Бубликова генерал-железнодорожник профессор Юрий Ломоносов. «Измайловский весь увешан флагами. Народа масса, и чем ближе к вокзалу, тем толпа все гуще и гуще. Медленно пробирается автомобиль среди этого живого моря к вокзалу со стороны прибытия поездов. Вдруг мне навстречу слева Лебедев, медленно идущий в своей щегольской шубе с поднятым воротником… Влезает. Вид у него сильно озабоченный.

— Где же акт, где Гучков?

— Акт вот, — хрипло шепчет Лебедев, суя мне в руку какую-то бумагу. — Гучков арестован рабочими.

— Что?.. — спросил я заплетающимся языком, суя в боковой карман тужурки акт отречения.

— В министерстве доскажу».

В кабинете Бубликова глаза собравшихся впились в положенный Ломоносовым на стол лист бумаги.

«— Достукался, — произнес Бубликов после минуты молчания. — Итак, будем присягать Михаилу… Да, а с Гучковым что?.. Старый авантюрист».

С документа сняли копию — Лебедев диктовал, Ломоносов писал. Заверили ее подписями четырех присутствовавших, «а подлинник спрятали среди запыленных номеров официальных газет, сложенных на этажерке в секретарской». Возник спор: что же делать с документом. Ломоносов предлагал его поскорее опубликовать, другие предлагали раньше спросить разрешения Думы. Стали связываться с Таврическим дворцом, и вскоре последовало указание: «Не печатать, но наборщиков не распускать»[2391].

Последний император

За те три с лишним часа, что прошли от звонка Керенского на Миллионную, 12 до приезда туда министров и депутатов, Михаил Александрович успел узнать о происшедшем ночью и о свалившемся на него императорстве. Источником информации, судя по всему, выступил великий князь Николай Михайлович (Бимбо), чей дворец стоял на Миллионной напротив путятинского дома.

Похоже, утром 3 марта он появился в квартире, где находился его двоюродный племянник — Михаил Александрович. Во всяком случае, в мемуарах княгини Путятиной упоминается разговор между ними, который мог иметь место только в то пятничное утро. Николай Михайлович, по свидетельству Путятиной, «был в курсе всех событий, и он знал, что император отрекся». При встрече он «нежно обнял» Михаила, и якобы между ними произошел такой диалог:

«— Я очень рад признать тебя своим Государем, — сказал Николай Михайлович, — поскольку ты уже — царь! Будь мужественным и сильным, тогда ты не только спасешь династию, но и будущее самой России!

Затем он спросил:

— Когда ты собираешься явиться в качестве царя?

— Я выйду царем из того дома, где был принят как великий князь, — ответил Михаил»[2392].

Таким образом, если на память Путятиной можно полагаться, Михаил до визита представителей новой власти не только знал об акте Николая, но и был не прочь занять престол. Визит все изменил.

От Таврического дворца до Миллионной не больше трех километров, даже по заснеженным улицам автомобилю минут десять езды. Автомобили министров и депутатов, минуя чугунные черные ворота, охраняемые военными, заезжали в арку, которая вела в просторный внутренней двор дома Путятиных. Съезд гостей начался в 9.15, среди первых были Родзянко и Львов. Лестница дома была забита вооруженными людьми. Протискиваясь мимо них, представители новой власти поднимались по гранитным ступеням. Матвеев, облаченный в форму поручика земгусар, встречал на пороге квартиры, где посетители скидывали свои шубы и пальто. Невыспавшиеся, помятые собирались в гостиной, где в камине развели огонь и расставили полукругом кресла и диваны. Из министров Временного правительства подъехали премьер Львов, Милюков, Керенский, Некрасов, Терещенко, Годнее, В. Н. Львов, из членов ВКГД — Родзянко, Ефремов, Караулов (некоторые источники добавляют к числу участников Шидловского и Ржевского). Родзянко просил Матвеева подождать с началом встречи до приезда Гучкова и Шульгина. Но их все не было.

Милюков, по его воспоминаниям, войдя в квартиру, столкнулся с Михаилом Александровичем. Тот шутливым тоном заметил:

«— А что, хорошо быть в положении английского короля. Очень легко и удобно. А?

Я ответил:

— Да, Ваше Высочество, очень спокойно править, соблюдая конституцию.

С этим мы оба вошли в комнату заседания»[2393].

Само заседание началось в 9.45. Собравшиеся вскочили с диванов и кресел, появился Михаил Александрович, «сильно озабоченный», как подметил Керенский. «Протянул всем руку, обменялись любезностями. Воцарилась неловкая тишина»[2394]. Родзянко привычно занял председательское место и произнес вступительную речь, отражавшую позицию большинства Временного правительства. «Для нас было совершенно ясно, что великий князь процарствовал бы всего несколько часов, и немедленно произошло бы огромное кровопролитие в стенах столицы, которое бы положило начало общегражданской войне, — оправдывал позднее свою позицию Родзянко. — Для нас было ясно, что великий князь был бы немедленно убит и с ним все сторонники его, ибо верных войск уже тогда в своем распоряжении он не имел и поэтому на вооруженную силу опереться бы не мог»[2395]. Тезис весьма спорный, с учетом хотя бы недавнего общения Шульгина с войсками, не говоря уже о позиции Алексеева и командующих фронтами. Мнение Родзянко поддержал никому не запомнившейся речью премьер князь Львов, вообще игравший в те революционные дни весьма незаметную роль. Родзянко и Львов, по воспоминаниям Керенского, «говорили недолго, смысл их обращения был в том, что, ввиду всем ясной обстановки, в предотвращение острых столкновений в стране и в армии, вопрос о принятии престола нужно отложить до Учредительного собрания. Великий князь слушал Родзянко и Львова довольно спокойно»[2396].

Затем настала очередь самого Керенского. Его речь хорошо запомнилась Караулову, который перескажет ее великому князю Андрею Владимировичу: «Керенский наиболее ярко характеризовал момент. Он заявил, что поступился всеми своими партийными принципами ради блага отечества и лично явился сюда. Его могли бы партийные товарищи растерзать, но вчера ему удалось «творить волю партии», и ему доверяют. Вчера еще он согласился бы на конституционную монархию, но сегодня, после того, что пулеметы с церквей расстреливали народ, негодование слишком сильное, и Миша, беря корону, становится под удар народного негодования, из-под которого вышел Ники. Успокоить умы теперь нельзя, и Миша может погибнуть, с ним и они все»[2397].

И вот заговорил Милюков, спокойно, хладнокровно, с явной надеждой дождаться подкрепления в лице Гучкова и Шульгина. Речь продолжалась больше часа. «Мучительная ночь никак не отразилась на его физических и умственных силах, — отдавал должное оппоненту Керенский. — Не было такого исторического, политического, психологического довода, которого бы он не упомянул в своей длинной речи. Великий князь потерял свое спокойствие