уходя в запой, по-барски расщедривался, можно было бы подумать, что они никому не нужны и в принципе вольны.

Появление Самбиева возродило кое-какие надежды, но вскоре выяснилось – тщетно. Разваливается огромное государство, а что там комендатура!

Самбиев своему положению рад и не рад. Рад, что спокойно, и никому до него дела нет. Не рад, и даже сильно мучается, особенно по ночам, что хоть и считается вольным поселенцем, на самом деле – каторжник, не свободный, гражданин под номером: без паспорта, без прав, без чего-либо еще, кроме возможности чуточку поесть какой-то баланды, вдоволь, до невмоготы поспать и слоняться по территории без дела.

До жгучей боли в сердце переживает он свой арест. И надо же, в самые молодые годы, когда надо жить и создавать, он сослан в Сибирь. Более всего он страдает от того, что дома в полуголодном состоянии брошенные на произвол судьбы остались одни женщины и дети. Так и это не все! Самое больное – известно ему, что Докуев Албаст огородил их надел высоким забором, огромный дом начал строить, и также знает он, что Кемса пыталась противиться этому, с криками кинулась она на Албаста – тот ее толкнул, да так, что упала мать Самбиевых, больно ушиблась.

Ух! Растерзал бы его Арзо! Так это в гневе. А потом поостынет и вспомнит, что раз попытался – от того и он и брат сидят, и далеко сидят, не в Грозном или хотя бы рядом с Кавказом, а в Сибири.

Казалось, что от этих мучений он с ума сойдет; чувства мести и злобы съедали его, неотступно терзали. Однако неволя есть неволя, и вскоре чисто физические страдания превалировали над моральными, и он, как завязанное к пустому стойлу животное, стал все больше и больше думать о своих невзгодах и болячках, о том, как выжить, как существовать.

А думать есть о чем.

В грозненской тюрьме на более-менее сносных харчах он жил спокойно, особо не терзаясь голодом. После избиения ему стали досаждать резкие боли в животе, обостряющиеся при еде. Во время пересылки в вагоне, где питание совсем несносное, боли совсем прекратились, но замучило расстройство: и есть не ест, а позывы не прекращаются. Ежечасно конвоиры его в туалет не пускали, и от этого он мучился вдвойне.

Самбиев и так был худой, а за две-три недели совсем отощал, на свое тело и ноги ему смотреть страшно: не думал он, что так много ребер на теле бывает, что они так серпообразно закруглены и так же остры, что спать на животе больно.

Думал Самбиев, что с прибытием на место ему станет полегче с питанием, и недуг пройдет, а тут оказалось еще хуже: комендатура позабыта, в остаточном состоянии. В две недели раз доставляют сюда червивую вермишель, такую же муку, соль, спички и почему-то уксус. Вот и ходят вольно-невольные по окрестным лесам – ягоды и грибы собирают, из текущей за забором реки рыбу и лягушек вылавливают.

«А что будем есть зимой?» – с ужасом думает Самбиев и через минуту мечтает о зиме, ибо кругом столько живности летает – от комаров и мошкары до огромных слепней и мух, что порой и неба не видно. Все эти многочисленные насекомые такие кровожадные, в него голодного, костлявого так въелись, что все тело в волдырях, в укусах, в нестерпимом жжении.

Летом от этих кровопийц лишь одно спасение, в неделю раз, реже два, с севера, из-за полярного круга видимым фронтом приползают черные, низкие, густые тучи, принося с собой проливной дождь, холод и страшные, зачастую смертельные, гром и молнии. Кажется, что отяжелевшее небо обвалилось всей массой на грешную землю, и что все стихия сметет, ничего кроме равнин не оставит, а пару часиков проходит, и вновь солнышко, на севере летом не засыпающее, ослепляет прозрачный мир, все воскрешает и кажется, что вся летающая тварь вновь устремляется к вновь прибывшему – к Самбиеву: нет в его теле еще противоядия, не привык он к этим кровососам, слишком нежен. Спустя месяц то ли он к ним привык, то ли он им надоел – все стало безразлично, незаметно. А в начале сентября полил беспрерывный дождь, стало холодно, тихо и даже грустно без этого вечного жужжания, без этой неугомонной жизни. Другие, ползающие твари – блохи, вши и клопы – присосались крепко и надолго, и никуда от них не денешься, тоже свыкаешься.

С приходом осени стало нестерпимо тоскливо. На улице туман, сырость, ветер. В комендатуре не лучше: многие окна не застеклены, разбиты, тряпками и картоном замурованы – это не помогает, гуляет сквозняк; сколько дров ни жги – в огромных помещениях промозгло. И самое невыносимое – рядом двадцать живых душ, а поговорить, отвести печаль не с кем, одни закоренелые уголовники, отжившие личности, с одной только страстью: выпить, покурить, заесть. Только в этом смысл жизни, идея существования. И даже о родных они вспоминают, как о прошедшем лете, как о неодушевленных вещах, ныне им не нужных.

В тоске Арзо, в невыносимой тоске, и тут как спасение для его души – бабье лето: яркое, тихое, теплое. И будто впервые осмотрелся он – красота неописуемая, упоительно-величавая, необъятная. Недалече, на взгорье, пестрый березово-сосновый лес горит лисьим хвостом, манит к себе, очаровывает. А вокруг него уютные, нежно ласкающие его, будто облизывая, вклинивающиеся, еще зеленые опушки. Во все стороны, во всю ширь – простор, раздолье, безбрежность! Разделяя бесконечное холмистое пространство, незатейливой змейкой протекает небольшая река, с заросшими заводями, с болотистыми берегами, с отражением редких кучевых облаков на гладкой, с виду недвижимой поверхности. А за рекой, как на картинке, произвольно разбросанные, резным деревом разукрашенные, деревянные строения, а у околицы чернеет колодец, с вытоптанной тропинкой к нему.

Скирда сена и пасущиеся коровы с телятами застыли в недвижимости, и только неугомонные гуси, крича, взмахивая крыльями, неровной стайкой идут по пологому спуску к реке. Пахнет прелой древесиной, опавшей листвой, свежеспиленной сосной и еще чем-то увядающим, ароматным, пьянящим… Это былинно-добрая, загадочная, бесконечная Русь! Это зачаровывающая, умиротворяющая, грациозная красота!

Промелькнуло бабье лето, и вновь туман, дожди, и все сильнее холод, когда бестолку кутаешься в худенькое, провонявшее одеяло. Целыми днями всматривается Арзо в деревню на другом берегу. Всего двадцать четыре дома на неровно-плавном рельефе склона. Людей почти не видно, только через день, когда приезжает автолавка, какое-то оживление, и то одни лишь женщины. Еще в силе сухой закон, и мужчинам покупать нечего, разве что табаку, а так гонят