стоял высокий и широкоплечий русый молодец. Хаммер с минуту глядел на этого парня. Возможно, размышлял о загадочной славянской душе. Все это было снято на кинопленку. Вечером хронику показали товарищу Сталину. Вождя заинтересовала сцена — американец любуется русским богатырем. Вождь спросил: — Как фамилия? — Курсант Солоухин, — немедленно выяснили и доложили подчиненные. Вождь подумал и сказал: — Не могу ли я что-то сделать для этого хорошего парня? Через двадцать секунд в казарму прибежали запыхавшиеся генералы и маршалы: — Где курсант Солоухин? Появился заспанный Володя Солоухин. — Солоухин, — крикнули генералы, — есть у тебя заветное желание? Курсант, подумав, выговорил: — Да я вот тут стихи пишу… Хотелось бы их где-то напечатать. Через три недели была опубликована его первая книга — «Дождь в степи».

В этом чудесном анекдоте все неправда: и А. Хаммер не бывал в Москве между 1931 и 1961 годами, и С. демобилизовался в июне 1946-го, а первая книга вышла у него только в 1953-м. Но Dichtung выше, чем Wahrheit, так что потрясающая везучесть С. угадана здесь точно.

Закончив Литературный институт в 1951 году и став членом партии в 1952-м, членом СП СССР в 1954-м[2751], он был замечен сразу же, а после появления повести «Владимирские проселки» в «Новом мире» (1957. № 9–10), которая понравилась решительно всем[2752], «почувствовал себя, — вспоминает сам С., — что называется, невестой на выданье. Со всех сторон стали поступать самые заманчивые предложения». К. Симонов и А. Кривицкий, например, звали заведовать отделом прозы в «Новом мире», и — это уже несколькими годами позже —

Егорычев, тогдашний первый секретарь МК, полтора часа уговаривал меня стать председателем Московской писательской организации, а Поликарпов <…> предложил было взять сектор в ЦК, и я слезно просил Твардовского поговорить с Поликарповым, чтобы тот не настаивал.

От хлопотной царевой службы С., впрочем, отказался. Но в состав Комитета по Ленинским премиям вошел и необременительно почетные обязанности члена редколлегий «Литературной газеты» (1957–1965) и журнала «Молодая гвардия» (1958–1981) принял. Даже и вести себя стал как право имеющий: сделал, например, печатный выговор Е. Евтушенко (Литературная газета, 8 апреля 1958 года), зато пробил в той же кочетовской «Литгазете» публикацию «Мастеров» А. Вознесенского (10 января 1959 года).

Однако же ноблесс оближ или, — переводит С. эти слова на русский язык, «надо, надо за все платить! <…> Встал на стезю верной службы — служи. Клюешь с руки — отрабатывай корм». Поэтому стоило разыграться нобелевскому скандалу, и С. оказался самым молодым из тех, кто 31 октября 1958 года заторопился на трибуну общеписательского собрания с призывом Б. Пастернака незамедлительно выслать из страны, а там «через месяц его выбросят как съеденное яйцо, как выжатый лимон»[2753].

Или вот еще пример. Оказали честь, пригласили на встречу Н. Хрущева с деятелями литературы и искусства — тут же отблагодари дорогого Никиту Сергеевича поцелуем в плечико, то есть задушевной заметкой «Лицо доброе и озабоченное» (Литературная газета, 19 июля 1960 года)[2754].

Таковы правила. Но — странное дело — ни эти поступки, ни сугубо конъюнктурные книжки о покорении целины (1955) или успехах социализма в Албании (1956) и Вьетнаме (1961) на репутацию С. никак не влияли. После публикации «Капли росы» в «Новом мире» (1960. № 1–2), выдвигавшейся уже и на Ленинскую премию (1961)[2755], он, — по словам Л. Леонова, — навсегда закрепил за собою славу «одного из интереснейших современных наших писателей второго поколения»[2756].

Сюжетные вещи вроде романа «Мать-мачеха» (1966) давались ему, по правде говоря, меньше. Зато постоянно пополнявшийся цикл лирических миниатюр «Камешки на ладони» и, в особенности, работы в стилистике, как сейчас бы сказали, autofiction — «Заметки о зимнем ужении рыбы» (1963), «Письма из Русского музея» (Молодая гвардия. 1966. № 9–10), «Третья охота» (1967), «Черные доски» (Москва. 1969. № 1), «Приговор» (Москва. 1975. № 1) — массовым читателем принимались на ура как попытка, — процитируем Л. Левицкого, — высвободиться «из советской смирительной рубашки» и как попытка, — процитируем на этот раз самого С., — «увидеть Россию сквозь внешние очертания советской действительности».

Уже с начала 1960-х коммунист С. стал тянуться к церкви, в поездках по России собрал дивную коллекцию старинных икон, воспевал обычаи, упраздненные большевиками, а сблизившись с И. Глазуновым и его кругом, осознал себя русским националистом и, конечно же, монархистом. Православие, самодержавие, народность — вот отныне триединый символ его веры. Однако же и с друзьями из разряда автоматчиков партии (М. Бубеннов, М. Алексеев, И. Стаднюк и др.) С. отнюдь не порывал, да и против действующей власти предусмотрительно не высказывался, лишь подписал в июне 1967 года коллективное письмо IV съезду писателей с протестом против цензуры. Но своими антикоммунистическими взглядами публично бравировал, вербовал себе, — как вспоминают Н. Панченко и А. Яшин, — единомышленников в литературной среде, а однопартийцев шокировал перстнем, в который была впаяна золотая монетка с профилем государя императора.

Агентурные донесения о том, что С. «в своих публичных выступлениях и частных беседах допускает политически вредные высказывания»[2757], куда следует, разумеется, поступали. Тем не менее — вот ведь опять-таки странное дело — С. даже в эпизоде с царским перстнем, который иному стоил бы партбилета, отделался всего лишь товарищеским внушением: «…Ты одновременно носишь два профиля: на пальце — профиль Николая II, а на партбилете — Владимира Ильича. Так что выбери уж, пожалуйста, один из них…»[2758].

С. выбирать не стал. И книги — стихи, проза, переводы, например, перевод «Моего Дагестана» Р. Гамзатова (1968–1970) — шли у него по-прежнему сплошным потоком, превысив в конце концов тиражную отметку в 30 миллионов экземпляров, и с поездками за рубеж, с изданиями на иных языках все было в полном порядке, да и с наградами тоже: ордена «Знак Почета» (1967), Трудового Красного Знамени (1984), Государственная премия РСФСР имени Горького (1979)…

Удивительная, единственная в своем роде судьба: и демонстративный вроде бы антисоветчик, плакальщик по России, которую мы потеряли, чуть ли не вождь, как их тогда называли, «русситов» — и признанный властью, сановный писатель, которого среди своих иначе, как «барином» или «боярином», не именовали[2759].

И только, — говорит Л. Левицкий, — «свобода печати дала ему возможность, не таясь, не прибегая к недомолвкам и намекам, открыто высказывать все, что ни придет ему в голову». Что же?

Что великую Россию, как и всю европейскую цивилизацию, погубили и губят инонациональные силы, а проще сказать евреи. Что наступление на русский мир возглавил патологический садист Ленин, в котором «нет ни капли русской крови». Что

если взять всю, так сказать, творческую интеллигенцию Москвы: эстраду, филармонию, Москонцерт, театры, кинематограф, телевидение, радио, живопись, музыку, Союз