Ярославль: Верхне-Волжское изд-во, 1995–1997; Россия в обвале. М.: Русский путь, 1998.

Лит.: Кремлевский самосуд: Секретные материалы Политбюро о писателе Солженицыне. М.: Родина, 1994; Слово пробивает себе дорогу: Сб. статей и документов об А. И. Солженицыне. М.: Русский путь, 1998; Лакшин В. Солженицын и колесо истории. М.: Алгоритм, 2008; Солженицынские тетради: Материалы и исследования: В 8 вып. М.: Русский путь, 2012–2021; Солженицын. Мыслитель, историк, художник: Западная критика. 1974–2008. М.: Русский путь, 2010; «Ивану Денисовичу» полвека: Юбилейный сб. М.: Русский путь, 2012; Сараскина Л. Солженицын. М.: Молодая гвардия, 2018 (Жизнь замечательных людей); Немзер А. Проза Александра Солженицына: Опыт прочтения. М.: Время, 2019.

Солодин Владимир Алексеевич (1930–1997)

С. учился в Тульском, затем в Тамбовском (1947–1949) суворовских училищах и в составе сводного полка суворовцев даже принял участие в Параде Победы на Красной площади 24 июня 1945 года. Сведений о его дальнейшем прохождении службы у нас нет. Известно лишь, что он закончил Московскую академию внешней торговли и аспирантуру МГИМО, а в 1961 году заступил на работу в Главное управление по охране военных и государственных тайн в печати, где за 30 лет прошел путь от рядового цензора до начальника управления по контролю общественно-политической и художественной литературы, то есть главного надсмотрщика над советскими писателями, издателями и журналистами.

По статусу главным был, разумеется, не он, а долголетний (1957–1963, 1966–1986) начальник Главлита П. К. Романов, однако, — процитируем А. Кондратовича, —

работники Главлита рассказывали мне, что Паша (так его заглазно называют) никогда не читал представляемых в его учреждение произведений. Даже тех, по которым он должен выносить решение. Как же он принимает это решение? А очень просто. Спрашивает мнение своих подчиненных и особенно прощупывает, как относятся к этому произведению в ЦК, в отделе культуры, а лучше в агитпропе. Вот и все. И ему ясно, как самому относиться[2742].

Зато С. и сотни подчиненных ему сотрудников по всей стране[2743] читали, перечитывали и еще раз перечитывали, по мере продвижения рукописи к типографскому станку дважды, а то и трижды ставя или не ставя разрешительные штампы (это называлось — литовать) на миллионах экземпляров печатной продукции — от стихотворений и романов до почтовых открыток. Учтено должно было быть все — и соответствие текста все пополнявшимся секретным инструкциям, и поступающие из КГБ сведения о предосудительном поведении того или иного автора, и доносившиеся из ЦК веяния, часто неопределенные и нуждавшиеся еще в разгадывании. Ведь следить надлежало не только за прямым смыслом высказываний, но и за их подтекстом, за тем, что принято было называть неконтролируемыми ассоциациями, а их истолкование — дело мало что творческое, так еще и требующее особой натасканности. «В этом учреждении, — вспоминает Ю. Изюмов, служивший первым заместителем главного редактора „Литературной газеты“, — твердо знали: перебдят — никто слова не скажет, недобдят — жди беды»[2744].

Поэтому от всевидящего глаза цензоров не мог ускользнуть никто — ни фрондеры, действительно норовившие протащить в печать что-либо недозволенное, ни самые верные автоматчики партии, ибо — не сомневались в этом ведомстве — и на старуху бывает проруха[2745]. Так что редкое произведение проходило с лету, а чаще возвращалось в редакцию испещренным карандашными пометами: доработать, урезать, прояснить, исправить.

Понятно, что работников Главлита ненавидели — по преимуществу, разумеется, тайно, ограничиваясь бессильными проклятиями в кулуарах и слезами на кухне. Но кто-то и открыто, как А. Солженицын, требовал отмены предварительной цензуры или, — сошлемся на письмо В. Конецкого IV съезду писателей (1967), — надеялся получить хотя бы «право личной встречи с цензором и право апелляции в высшие цензурные инстанции и в конечном счете к Правительству»[2746]. Однако как бы заморозки ни чередовались с потеплениями, в главном власть не уступала ни пяди.

В одном из позднейших интервью С. вспоминал, что в конце 1968 года Политбюро ЦК будто бы рассматривало проект «Закона о печати», будто бы упразднявший цензуру. И тогда — опять-таки будто бы — М. Суслов напомнил, что от отмены цензуры в Чехословакии до ввода наших танков прошел всего год: «Чьи танки и когда мы будем вводить в Москву?»[2747].

Документальных подтверждений у этой чудесной истории нет, но смысл ее нагляден. Так что и в последние свои десятилетия власть сохраняла за Главлитом полномочия не только идеологического контролера, но и морального арбитра, но и судьи во всем, что касалось поэтики и стилистики, то есть так называемых художественных исканий.

Хотя… Время тем не менее менялось, и С. в соответствии с этими переменами гибко менял — не свой образ мысли, конечно, а свою тактику. Как свидетельствует Л. Гущин, в годы перестройки работавший в «Огоньке»,

образованнейший человек, знаток литературы, он часто советовал нам, каким иезуитским образом можно было преодолеть идеологические рогатки и опубликовать что-то из Мандельштама, Набокова, Алданова, Мережковского…[2748]

Такая гибкость, такой уникальный опыт и такой набор профессиональных качеств не могли быть, разумеется, не востребованы уже новой властью. Поэтому, когда Главлит в 1991 году сначала перевели на хозрасчет, а потом все-таки прикрыли, С. недолгое время поработал редактором на телевидении и — незаменимые у нас все-таки есть — был возвращен к привычным обязанностям на этот раз в Министерстве печати РФ: обеспечивал выгодное государству информационное освещение межнациональных конфликтов на Кавказе и в Закавказье, в 1992 году выступал в роли общественного обвинителя (!) на процессе по делу КПСС, в сентябре-октябре 1993-го держал в узде издания, оппозиционные по отношению к ельцинскому режиму[2749].

А в ноябре С. ушел, наконец, на покой. И сожалеть можно только о том, что ни дневников, ни воспоминаний, ни писем он не оставил или что они, по крайней мере, до сих пор не найдены.

Солоухин Владимир Алексеевич (1924–1997)

Воевать с фашистами С. не случилось. В рассказе «Старичок с интеллигентным лицом» он вспоминает лето 1942 года и комиссию, которая, решая судьбы 18-летних новобранцев, определила его на службу в Кремлевский полк, «в недосягаемости, — как он рассказывает, — от всех тогдашних военных лишений, бед и невзгод, включая тяжелые ранения, плен и смерть…»[2750].

Там же — на «брусчатке Московского Кремля в его замкнутом, отделенном от всего мира пространстве» — решилась будто бы и литературная судьба С. И здесь слово С. Довлатову:

Было это еще при жизни Сталина. В Москву приехал Арманд Хаммер. Ему организовали торжественную встречу. Даже имело место что-то вроде почетного караула. Хаммер прошел вдоль строя курсантов. Приблизился к одному из них, замедлил шаг. Перед ним